Карта Анны

Но треск, с которым в поезде сходились и расходились континенты, услышала мать. Она взглянула на мужа: тот мыслями витал где-то далеко, только время от времени пожевывал остаток конфеты, а по лицу его волнами, набегающими в ритме сердца, разливался румянец. Мать взглянула на девушку: та снова писала что-то в телефоне, не обращая ни на что другое внимания. По лицу матери пробежала тень — слабое колебание почвы при сейсмическом толчке, не фиксируемом по шкале Рихтера. Когда разве что звякнули бокалы в серванте, но все (ложки замерли на полпути ко рту, от тарелок поднимается пар, звери в лесу подняли головы, птицы на деревьях затихли) вдруг вспомнили, что где-то глубоко, там, внизу, в темноте, под многотонными пластами и залежами, есть ядро, пышущее миллиардом градусов Цельсия. Мать отсутствующим взглядом смотрела на ядро в груди девушки и обливалась жаром. Способен ли он на это? Имеет ли на это право? Ведь рядом с ним сидит его ребенок… Но сейсмический толчок заканчивается, ложки продолжают свой путь ко рту, а за окном вновь срывается с места на секунду замерший от страха мир. Мы едем дальше, за окном бежит пейзаж, а незаметная тень соскальзывает с лица матери, сжимается, словно медуза, и уплывает прочь. И все-таки, когда вечером будут убирать посуду, выяснится, что один из бокалов в серванте, тот, который стоит в глубине, тот, которым никогда не пользуются, треснул. И останется треснутым навсегда. Где-то там поселилась тоска. И иногда оттуда, когда никто не ждет, вечерами, когда издалека доносится дай собак, а из сада детские голоса, когда в лесу смеркается, а по синему небу плывут причудливые клочки облаков, — в такие минуты тоска внезапно будет наполнять их жизни.

Поезд замедлил ход. Девушка встала и, ни на кого не посмотрев, попрощалась и вышла из купе. Исчезла, нам всем разом словно вырвали зуб. Пустое сиденье, оставшееся после нее, вдруг засветилось. Каждый по очереди искоса взглянул на него. Поезд снова тронулся, и я почувствовал головокружение. Ребенок вертел в голове, словно неперевариваемый кусок, «кондрашку», отец — свою страсть, мать — тоску. А женщина у окна, та, с которой все началось, которая все это время молчала и безучастно смотрела в окно, вдруг, словно несмелый дирижер последующих дней, недель и лет, принялась легонько покачивать ногой.

СЛИШКОМ ТЯЖЕЛОЕ ОРУЖИЕ

За окном лежал чужой город, Ленка плескалась в душе, Петр одевался. Он застегнул рубашку и развернул карту, взятую на стойке администратора. Блуждая глазами по улицам с непонятными названиями, Петр услышал крик, донесшийся со двора многоэтажки. Он высунулся из окна: летний вечер, далеко внизу несколько деревьев, под их кронами детская площадка. Орал какой-то ребенок. Ничего особенного. Разве что орал он на иностранном языке — препирался по-французски со своим отцом. Классическая истерика: ребенок надрывно чего-то требовал. Его будто заело, он непрерывно повторял одно-единственное слово, пока оно не затерлось окончательно — Петр по-французски не понимал, но слово это все равно уже лишилось смысла на любом языке. Остался только звук. Биологический вопль. Звенящая, напряженная докрасна струна голосовых связок. Ребенок кричал, пытаясь пересилить отца, а тот отвечал спокойным и безучастным голосом, чем доводил мальчика до исступления.

Петр вспомнил игру, в которую играл в детстве. Когда ему не хотелось думать, он что-нибудь про себя механически повторял. Смотрел на небо, говорил «небо» и повторял это слово, пока оно не утрачивало полностью смысл и всякую связь с бескрайней синевой, простиравшейся перед глазами. Оставалось просто касание нёба языком, смыкание губ, при котором воздух выходил изо рта. Магия испарялась, губы по-жабьи аплодировали, и бесконечная синяя высь становилась опять неназванной и недосягаемой. Потом слово внутри него вновь понемногу заживало, но не сразу. Некоторое время он боялся ступать на него всем весом.

В детстве, вспоминал Петр, так просто было добраться до пустоты, обитающей за словами. Так просто было остановить или стереть смысл вещей. В детстве ты находишься в одном маленьком шаге от ничто. Названия еще не прилипли к вещам, не держались еще так плотно. Это потом они задеревенели и проросли насквозь: мир, завернутый во влажные молочные слова, будто бы тоже прошел сквозь плавильную печь взросления и стал компактным. В реальности, куда Петр постепенно врос, все слова что-то означали, и некоторые названия было очень непросто обезоружить. Они упорно выражали какой-то смысл и отказывались с ним расставаться.

Вопли во дворе не прекращались.

— Воспитание, — произнес Петр на пробу. Он несколько раз повторил это слово, но ничего не произошло. Под окнами по-прежнему продолжали воспитывать. Ребенок кричал. Отец стоял рядом и что-то говорил. Передавал эстафету рода. Тихим, спокойным голосом вразумлял сына. Прививал ему самого себя, беспомощному, словно дерево, которому садовник засовывает в надрез чужой побег, невзрачную палку, которая там укоренится. Вопли усиливались. Мальчик ревел, как зверь. Он выкрикивал слова (так его когда-то научил отец), но давно уже не понимал, что они значат. Подобно маленькому Петру, ребенок оказался за гранью пустоты. В нигилистической пустыне, где мир предстает перед человеком во всей своей жути: монолитный, непроглатываемый, не разрезанный на удобоваримые куски.

Для ребенка слова были пока еще слишком тяжелым оружием. Но однажды, подумалось Петру, однажды мальчик с ними управится. С ними, как с отмычкой, он вломится в мир девушек и женщин, заработает денег, слепит себе из слов какой-то публичный образ и, наверное, далеко пойдет: уже сейчас видно, что упрямства ему не занимать. Будет искать непростые цели. Будет бороться за права человека, воевать с коррупцией, станет политиком, покорит все четырнадцать восьмитысячников общественной жизни. Петр ухмыльнулся. Ну да, как-то так. К концу жизни он закоснеет, энергия в нем загниет и сменится апатией и ненавистью — так обычно и происходит, ему останется только отупело бороться против чего-нибудь, слова сложатся в шаблонные фразы и инфантильные идеалы, он медленно и незаметно будет возвращаться в пустоту, возможно, изменит политический строй, возможно, наворует денег — кто знает, но в любом случае продолжит бороться, потому как ничто будет дышать ему в спину. Он именно такой тип. Всю жизнь он будет вдалбливать в кого-то слова, не сворачивая с пути, преследовать свои цели, рубить головы, пойдет по трупам. А когда рядом никого не останется, он втопчет в землю самого себя. Петр проникся к мальчику восхищением и завистью. Сам он никогда не умел собрать в себе столько твердости, никогда не сходился один на один с драконом, всегда находил удобный окольный путь.

Петр опомнился, потому что политик во дворе теперь плакал. Будущее лежало перед ним, а он пока не мог взять в руки свое главное оружие. Осознавая собственную бесправность, видя, как отец спокойно демонстрирует превосходство, ребенок впал в полное отчаяние. Надтреснутым голосом жалобно повторял он одно и то же слово, перебирал бессмысленные звуки, словно копался в липкой шкатулке с драгоценностями, лепетал, шмыгал носом, давно уже забыв, чего именно он добивается, — это уже не играло в борьбе никакой роли. Из окон напротив высовывались люди, они вытягивали шеи, чтобы сквозь листву разглядеть хотя бы кусочек чужого несчастья.

Вдруг воцарилась тишина. Жуткая тишина мертвой тяжестью навалилась на двор, на синие тени, на оконные блики, на ласточек — Петру показалось, будто он слышит, как где-то вдали трещат льды, как скрипит ледяная корка. Ребенок, с трудом собрав оставшиеся силы, выкрикнул, ясно артикулируя, одно-единственное предложение. Что оно значило — непонятно, но прозвучало убийственно; в окне кто-то хохотнул. Должно быть, ребенок наступил отцу на больную мозоль, потому как тот вдруг что-то закричал в ответ.

Из ванны появилась Ленка, завернутая в полотенце, пробежала по комнате, быстро собрала с кровати и пола одежду, которая все еще валялась после их занятий любовью.

— Что там происходит? — кивнула Ленка в сторону окна и, нисколько не интересуясь ответом, снова захлопнула за собой дверь ванной. Петр пожал плечами.

— Ленка, — неожиданно и неизбежно пришло ему в голову.

Петр несколько раз повторил имя, но быстро остановился: Ленка тут же начала таять у него на глазах. Он с ужасом вглядывался в то, что содержала формула ее имени: несколько родимых пятен возле ключиц, на которые он обычно смотрел при разговоре, движение руки, которая возвращает за ухо прядь волос, несколько слов, фраз, каламбуров, которыми они перебрасывались друг с другом, как мячиком, несколько представлений о ее мире (они были знакомы месяца два), ее запах, пара разновидностей улыбок. Все это вспыхнуло перед удивленным взором Петра, точно букет мимозы.

Слово «любовь» он не отважился произнести.

— Идем? — сказала Ленка. Она стояла в дверях уже одетая.

Петр, застигнутый врасплох, быстро собрал родимые пятна, запахи и улыбки, кое-как поскладывал все на свои места, потом поцеловал эту формулу в губы и вслед за ней вышел из номера.

Они спускались по лестнице. На площадке между этажами Петр замедлил шаг и, словно во сне, прошел мимо разозленного мужчины, который тащил под мышкой маленького мальчика с заплаканными глазами. Отец устало поднимался по ступенькам. И он, и ребенок упрямо молчали. Слов все-таки не хватило: на щеке у мальчика краснел отпечаток отцовской ладони, и Петр на секунду будто увидел маленький черенок, привитый в детском боку.