Карта Анны
Шрифт:
Догнав Ленку, Петр распахнул дверь. Они вышли на вечернюю улицу незнакомого города и, как и полагается туристам, направились туда, где, по их мнению, находился центр.
КАРТА АННЫ
Кости
Ребенок, который не пьет молока, лижет стены. Первое воспоминание: ты лежишь в кроватке и лижешь стену, из-за того что твоим костям недостает кальция. Твое тело думает за тебя. Ты почти животное. Ты счастлива и не осознаешь этого.
Губы
Губы ты унаследовала от матери. Они словно ее автограф на твоем теле. Подпись на готовом произведении. Ты долго не могла ни с кем целоваться.
Твоя бабушка была удивительная женщина. В прошлом красавица, интеллигентная, образованная, холодная. Член профессорского хора в консерватории. Ее муж был инженером, и о нем нет смысла говорить отдельно, поскольку мужчины в твоей семье всегда служили случайным дополнением к основной женской линии, по которой, точно по громоотводу, энергия устремлялась сквозь поколения. Твоя бабушка завела себе ребенка и принялась над ним работать. Этим ребенком была твоя мать, Мария.
На самом деле Мария была не ребенком, а проектом. Жила ни в чем не нуждаясь, с детства отлаженная, как совершенный механизм. Ее жизнь с легким стрекотанием, какое издают шестеренки самых точных швейцарских часов, перетекала с одного уровня на другой. Мария с трех лет играла на фортепьяно, учила французский, английский и русский, потом закончила консерваторию и поступила на юридический. Примерно тогда эта взрослая, интеллигентная и убийственно красивая женщина, почувствовала в жизни недостаток чего-то. Точнее говоря, почувствовала недостаток самой жизни. Словно где-то в потайном ящике стола нашла свой чертеж. Словно приоткрыла по недоразумению капот собственной жизни и обнаружила там смазанные, в полную силу работающие цилиндры. Лошадиные силы, которые она послушно выдавливала из себя, когда ее мать нажимала на педаль газа.
Так Мария, красавица, вокруг которой падали в обморок до смерти влюбленные однокурсники, писавшие от отчаяния стихи и пытавшиеся вешаться на гимнастических снарядах, разожгла личную революцию. Она родила ребенка от первого попавшегося мужчины, который являл собой полную противоположность миру ее родителей, и разом уничтожила все, что воспитывалось в ней годами. Мария нашла бездарного неудачника — учителя физики, траченного меланхолией и алкоголем. Крепко ухватив обеими руками своего нелепого мужа, она направила его на мать и выстрелила в ее застывшее от ужаса лицо единственной пулей по имени Анна.
Левый уголок рта
Твое появление на свет стало катастрофой. Семью накрыло. У всех надолго заложило уши, и общение происходило исключительно на жестовом языке истерик. Говорили в основном руками и глазами. И то, и другое воздевали к небу, руки яростно рассекали воздух. Так, наверное, расстаются глухонемые любовники.
Опомнившись, твои бабушка и дедушка перешли в контратаку: ты еще и говорить толком не умела, а они уже учили тебя играть в шахматы, учили нотам и алфавиту. Твоя мать изо всех сил противилась этой интеллигентской дедовщине, пыталась отучить от шахмат, яростно придерживалась свободного воспитания и, пока ты росла, записывала тебя во всевозможные альтернативные детские сады и школы, где не ставили опенок, где никто не смел даже прикоснуться к детям, где учителя ходили на цыпочках и наблюдали, как мистическая сила детства наполняет маленькие существа, движет ими туда-сюда по зеленым лужайкам и развивает в них естественную мудрость.
Правда, некоторые дети (ты!) от этой мистерии начинали заикаться, до десяти лет писались в постель и вообще явно страдали от естественной мудрости. Твой отец, не желавший иметь с семейными баталиями ничего общего, держался в стороне, все глубже погружаясь в необъяснимую тоску, писал дрянные стишки, пил, но в конце концов решительно заявил (женщины в изумлении даже опустили на секунду оружие), что ходить в эзотерическую школу ты больше не будешь.
Вечерами он сидел с тобой на кухне и под треск люминесцентной лампы часами терпеливо разбирал с тобой математику.Ты никогда не верила, что мать испытывала к нему настоящие чувства. Он просто оказался в нужное время в нужном месте. Отец об этом догадывался, и эта догадка сковывала его и высасывала последние остатки воли. Он искренне любил твою мать и, как все влюбленные, упрямо не хотел замечать очевидного. Так и жил со своей догадкой, которую гнал от себя прочь, на которую закрывал глаза. И пил.
В конце концов эти переживания поселились у него в левом уголке губ: отец больше не пытался говорить с матерью, ничему не противился, у него лишь коротко дергался краешек рта. Отец боялся потерять ее. И осознавал это. Свою глубокую печаль он спрятал в миллиметровом движении губ. Это была самая слабая из возможных попыток улыбнуться. Миллиметровый проблеск надежды, будто все, что на жуткой скорости катится под откос, еще можно спасти.
Но ты любила своего отца, любила вместе с его печалью. Ты с детства была с ним в тайном сговоре. Ты даже не заметила, что стала яблоком раздора женской части семьи. Но твой отец заметил. Он сбегал с поля битвы и забирал тебя с собой. По образованию он был геолог, любил землю, глину, внутренности планеты. Отец брал тебя в горы, часами мог лежать с тобой в траве и дорисовывать с помощью твоего воображения формы облаков. Он учил тебя распознавать горные породы и минералы, и ты полюбила эти камни, потому что они молчали и ничего от тебя не требовали. Это твои самые дорогие детские воспоминания.
Иногда отец брал тебя к его отцу, старому горняку со стеклянным глазом и разбитым позвоночником, дымившему как паровоз и все время молчавшему. Тебе нравился перекошенный взгляд деда: стеклянный глаз его не слушался и вращался, как на шарнире. Глядел криво. В этой таинственной слепой зоне ты чувствовала себя в безопасности. «Деда, ты меня видишь?» — спрашивала ты, махая рукой и высовывая язык, а деда, усмехаясь, только выпускал дым. Рядом с ним ты испытывала огромное облегчение, но еще не понимала почему: этот взгляд, который никогда не был направлен в упор, не сверлил, как лампа на допросе, этот взгляд, знавший о твоем присутствии, оставлял тебе пространство для жизни.
Отец и дедушка были как два минерала. Покрытые каменной пылью, забытые под стеклом музея, вокруг которого бушевала война. Порой ты слышишь ее отзвуки где-то глубоко внутри. Где-то внутри тебя все еще бесцельно передислоцируются полки давно канувших в Лету империй. Война продолжается, но она уже давно никому не интересна. Твоя мать уже десять лет как разведена, она так до конца и не опомнилась после смерти бабушки, у нее новый роман, она ведет кучу новых сражений.
Однажды утром ты заметила в зеркале, как в левом уголке рта у тебя промелькнула мелкая дрожь. Слабая полуулыбка, которая означает печаль — и последнюю надежду, что все еще может пойти совсем по-другому. А главное — означает отца: тебе захотелось взять эту нервную судорогу на руки, как ребенка, так она была тебе дорога, с такой радостью ты встретила ее на карте своего лица. Ты носила ее, словно драгоценность, и целый день трогала пальцами губы.
Нос
Взросление свое ты ненавидела. Ничто и никогда не портилось так быстро и прямо на глазах, как твое тело тогда. Вокруг портился целый класс. Весенние парни, от которых пахло новой, незнакомой жаждой. Ты до сих пор помнишь эту щенячью вонь. Они краснели, брили едва пробившиеся усики, голос у них менялся. Они издавали скотские звуки.
Взросление принесло нескончаемые проблемы с телом. Тело в ту пору было похоже на плохо сидящее платье: везде что-то жало, где-то натирало, и у всех был свой маленький личный страх. Каждому казалось, что у него оттопыренные уши, уродливо длинная шея, слишком прямые или слишком кучерявые волосы. И каждый без исключения был прав: всё в теле было перерослым. Детское ушко вдруг стало самым обычным ухом, ротик — ртом, головка — головой. Ко всему прочему веснушки, прыщи, кадыки, которые с хрящеобразным треском выросли на шеях испуганных парней практически за ночь.