Карта Анны

Анна, осторожнее!

Вокруг нас реальность!

Последи за ней немного вместо меня. Моросит, сеется мелкий дождик, после которого шоссе, словно зеркало, переворачивает город вверх тормашками, ползут тучи, то тут, то там приоткрывая солнце, нам, в общем-то, не так уж плохо, в киоске с газетами — с газетами, с первых полос которых, как сыч, глядит Шоумен, потому что он опять кому-то изменил, — я покупаю пол-литра рома, и мы идем по промокшему парку, на листьях под лучами солнца сверкают огромные капли, мы прихлебываем ром, этот янтарь в стекле, экстракт Рождества, конфетную эссенцию, вкус детства; ты закрываешь глаза: вокруг глубокая зимняя ночь, черная, как квадрат Малевича, все дети затаили дыхание, возле дома бродит младенец Иисус, о власти ада никто еще и понятия не имеет, разве что мама и папа, те уже пожили свое, но дети вполне свежи и видят сны, сладкие, как ром.

Анна, вставай!

Здесь не стоит спать, смеюсь я. Скамейка почернела, размякла от дождя, трава под ногой скользит, солнце начинает пригревать, от глины поднимается пар. Я разглядываю тебя, как ты дремлешь на моем плече, залитая светом нового дня. Однажды я напишу книгу об уголках твоих губ, о небольшой морщинке, которая мелькнула у тебя между бровями. Откуда ты взялась, Анна? Я вел жизнь, привычную, как полость своего рта, но, когда появилась ты, мне будто поставили на зуб новую пломбу.

Пойдем же.

Ты жмуришься на солнце, сонно посмеиваешься.

Мы идем по городу, и вокруг нас столько всего — посмотри! Я поднимаю мобильник, и каждое здание начинает говорить и предлагать мне свой товар, рестораны, словно заколдованные, застывшие официанты сами показывают меню, такси сообщает, за сколько довезет меня до аэропорта, и я вижу, что там, за стеной, сидит один из моих друзей, я его никогда не встречал, но у нас много общего, он как раз ставит лайк под утренней программой Шоумена, которую смотрит на планшете, и одновременно переписывается со знакомым-узбеком на другом конце планеты. В мире столько всего, Анна, мы обтянули его еще одним слоем реальности, которая приносит нам удовольствие и деньги, осталось только разучиться есть и дышать, освободиться еще от двух-трех атавизмов, и мы будем по-настоящему счастливы. Меня это абсолютно устраивает, в детстве я любил строить из лего, а сейчас ты можешь строить всю свою жизнь. Поспорим на что угодно: Твой сосед живет в совершенно другой вселенной, нежели ты. Кстати, я недавно выяснил: мой, оказывается, своего рода гроссмейстер среди оверклокеров, он в определенном смысле знаменитость, зовут его Миша, ему тринадцать, и он совсем прозрачный; Когда он выходит на свет, видно, как в ушах и на утомленном компьютерной алхимией лбу пульсируют сине-фиолетовые клубки прожилок и вен.

Анна, я иногда скучаю по реальности. Недавно мой друг Риелтор позвал меня на вечеринку. Присоединиться к приятной компании трехсот пятидесяти сотрудников филиала его агентства недвижимости. У него работают только люди от восемнадцати до двадцати пяти, никакого тебе геронтобизнеса: как только человек взрослеет, он тут же вылетает, с ним уже невозможно работать, — так объяснил мне Риелтор и на весь остаток вечера потерялся в толпе. Я сидел за столиком с почти совершеннолетними компьютерщиками, которые страшно напились и общались уже исключительно с помощью программных кодов, но в конце концов к нам откуда-то подкралась меланхолия, вселилась в этих ребят, точно дух в машину, и они затосковали. Ударились в вспоминания, как пять лет назад всю ночь играли по сети в какую-то стрелялку и, ошалевшие от недосыпа, вдруг попали на какой-то склад, в ржавый полуразрушенный ангар или вроде того: обгоревшие «мессершмитты», остовы всякой военной техники, развалившаяся крыша, внутрь проникает мелкий дождик, но небо рваное, как на рассвете или наоборот когда смеркается, сырая заря, треск в рациях, их тогда было пятеро, и ситуация неважнецкая — один тяжело ранен, патронов почти не осталось, а где-то в темноте, среди всего этого металлолома бродит киборг — ни человек, ни машина, настоящий монстр, мышцы вперемежку со сталью, руки — сплошные трубки и провода, работает на керосине или на чем-то еще, единственный глаз — красный телескоп, вместо одной кисти — базука. Парни стараются особо не высовываться, если чудовище их заметит — они погибли. Слышны только грозные шаги, шипение гидравлических поршней, киборг то и дело останавливается, с жужжанием, словно циклоп-папарацци, наводит свой глаз и сканирует им темноту. Они не смеют пошевелиться, пишут друг другу в чате, кто-то возмущается, что все мины дистанционного действия истрачены, а киборг, словно услышав их, замирает, прислушивается, как будто думает. Они еле дышат; наконец опять доносятся гулкие шаги, звуки гидравлики, скрип сухожилий, проросших металлом, «У меня одна граната», — пишет кто-то; «У меня две», — сообщает другой, и это все, что есть, парни продолжают спорить, они в отчаянии, киборг слишком серьезный противник. И тут встревает тяжелораненый, тот, который уже красный, у которого четырнадцать процентов здоровья, который Зилвар. Вы отвлечете его стрельбой, а я туда добегу, спрячусь за бочкой и подорву его, дайте мне гранаты. «Нет!» — сразу же пишет главный. Но Зилвар вдруг становится таким холодным, решительным и безучастным. Ненадолго воцаряется волнующая тишина. А потом те двое с гранатами подходят к Зилвару и кладут их перед ним на землю, он их поднимает. Затем выходит главный, приближается настолько, что ему видны отдельные пиксели в лице Зилвара, они стоят друг перед другом и молчат, ведь для объятий нет сочетания клавиш. Тишина, дождь стучит по лужам, жуткие шаги удаляются в темноте. «Давай!» — говорит кто-то. Кто-то дважды стреляет во мрак. И Зилвар бежит. Он мчится навстречу судьбе, ничего уже не замечая, несется в темноту, в последний бой, не думая ни о чем, он чист и светел, лишь бы успеть, уничтожить это проклятое существо, которое из человека превратилось в машину!

Все вдруг умолкли. Мы на риелторской вечеринке, но мир вокруг нас словно перестал существовать, утратил очертания. Я сижу, растроганный, вместе с этими мальчишками, один из них, с покрасневшими глазами, поднимает стакан, и я со всеми чокаюсь. Будто я был с ними тогда, будто пережил с ними что-то настоящее, что-то, о чем можно вспоминать.

Анна, это было давно, так давно, что уже никто и не знает даже, в какой цифровой империи поселилась эта грусть, эта тоска. Я думаю о том единственном месте, куда хотелось бы возвращаться, об уголке, найти там свою стену плача, вернуться через отстрелянные круги и уровни: ненужный солдат, бредущий в обратную сторону, нигде уже никто не прячется, времена года замерли. Вот в такое место я возвращался бы с радостью, нашел бы свою стену и в промежуток между двумя пикселями, в цифровой след от пули нашептывал бы все эти истории, всё, с чем мне не хочется жить.

Анна…

Анна?

Ты здесь?

Я уж испугался. Что бы я теперь без тебя делал?

Анна, смотри, там! И здесь. Изъяны! Мы идем по городу и разглядываем изъяны, они повсюду. Рекламные щиты, набитые телами. Настала эпоха, когда маркетинговые мудрецы поняли, что совершенство уже никого не восхищает, его не замечают, эмоционально выжженных потребителей гораздо больше притягивают пороки. Так билборды, рекламные ролики на телевидении и в интернете вместо совершенных фигур атлетов и моделей населили страшилища. Смотри: женщина, лицо которой будто прошло через пищеварительный тракт какого-то травоядного с пятью, по меньшей мере, желудками: высунув язык, раздув ноздри и насупив брови, она зазывает клиентов в какой-то банк. Чудище говорит с нами на языке цифр: ко рту женщины тянется стрелка от пузыря, в котором написана процентная ставка. А вот еще финт ушами! Одна радиостанция придумала рекламировать свою утреннюю передачу, бодрую, с песнями и веселыми ведущими (Шоумен плюс еще кто-нибудь для галочки) под слоганом «Дарим улыбки» и решила этот слоган проиллюстрировать буквально. Так город заполонили плакаты с несчастными мутантами, химерами, будто сбежавшими из фотоальбома спятившего пластического хирурга: художник отрезал голову поеденного молью старичка с пигментными пятнами, расползшимися по лысине точно континенты по земному шару, а под нос ему налепил слюнявую мордашку смеющегося младенца; младенец в свою очередь получил бородатую челюсть какого-то альфа-самца, верхняя же часть головы этого альфа-самца беспомощно глядела на нас, надувая алые девичьи губки, голова девушки внезапно заканчивалась сухим старческим ртом, и круг таким образом замыкался — или превращался в спираль с появлением очередных билбордов и лайтбоксов.

Мы идем через лес уродов, Анна улыбается, и я ее понимаю: я тоже питаю слабость к монстрам, изъян мне милее, чем научно-фантастическая семья из предыдущей маркетинговой эпохи, созданная по модели «отец — культурист, мать — пергидрольная анорексичка, дети — то же в миниатюре, 2 шт.», семья из инкубатора, выращенная в физрастворе на вате, невыносимо-счастливые особи из какой-то параллельной вселенной, куда потребители могут заглянуть только через окна рекламных щитов, экран телевизора или дисплей телефона. Смотреть на такое было уже совершенно невозможно, возникало желание уничтожать, а не покупать, а это не совсем то, что ожидалось, и рекламные стратеги морщили лбы и растерянно пожимали плечами на своих совещаниях. Потребовалось много бессонных ночей, мышечных судорог, лопнувших сосудов в глазах, распад старых маркетинговых браков и дружеских связей, вливание свежей крови, а потом и несвежей (на всякий случай), несколько передозировок кофеином, десятки сорванных биоритмов, пара выгораний, одно самовозгорание, и вот, наконец, был порожден изъян! Трясущимися руками его, мокрого, вынесли на свет божий, и реклама начала портиться. Успех был феноменальный. Маркетинговые мудрецы потирали ручки, видя, что люди не могут противиться изъяну: едва заметив периферийным зрением уродца, они спешат его разглядеть, качают головой, но вместе с изъяном им в нервную систему или, скорее всего, прямо в ДНК записывается название радиостанции или банка, штрих-код с упаковки печенья или стирального порошка. Изъян притягивает, как магнит, Анна, людям не хватает ошибки. Мир слишком безопасен, слишком стерилен.

Шоумен однажды, развлекая по радио публику, объяснял: мы всё дезинфицируем. Дезинфицируем еще до того, как пораниться. Надеваем чистую одежду, полощем рот ополаскивателем, сбриваем каждый волосок, пьем витамин С для здоровья и витамин Е бог весть для чего, кальций для костей, фолиевую кислоту для крови, гинкго билоба для мудрости и экстракт зеленого чая для бессмертия и так далее — и отправляемся в кино на семейную эпопею о Холокосте или гибели 99 % человечества и крахе цивилизации, истребляемой какой-то нежитью, явившейся из глубин вселенной.

Анна, ты тоже любишь фильмы о гибели человечества и подобные развлечения, у нас столько общего, ты счастлива в этом мире, ты понимаешь его разнообразие. Но не каждый с таким удовольствием купается в бесконечности. Шоумен в передаче «Готовим с Шоуменом» как-то раз втолковывал какому-то политику, помешивая солянку с сардельками: «Почему, на ваш взгляд, люди так любят войну?» «Не знаю, — ответил политик (лоб взмок, пальцы лезут за воротник, над солянкой поднимаются облака пара), — я как-то не замечал, чтобы ее любили» (улыбка, пот, усы).. «При всем уважении, — сказал Шоумен, — вы ничего не понимаете. Люди любят войну, потому что она проста. Намного проще, чем мир. Вы даже представить себе не можете, сколько народу сейчас втайне мечтает о тоталитаризме, о том, чтобы случилось что-нибудь страшное — геноцид, большой террор и тому подобное. Они устали от этой жуткой неопределенности, они для нее не созданы». Шоумен подносит ложку ко рту, прикрывает глаза, дует, прихлебывает, морщится, политик продолжает усиленно мешать лопаткой (пот, усы, улыбка, потом просто усы). «Наши тела — это машины для выживания, — продолжает Шоумен, по-дружески приобнимая политика за плечи, — в нас заложен огромный арсенал, наши тела — это оружие, мы готовы к борьбе, к испытаниям. Наша физиология не рассчитана на благополучие, наш мозг мается, и в отсутствие диктатуры он придумывает собственную. Мозг — капиталист. Злой буржуа, который копит время. Он использует тело для своих темных целей, располагая всеми нашими производительными и репродуктивными ресурсами, умеет говорить, умеет обманывать, способен во имя неосязаемого идеала довести остальной организм до ручки. Ради духовного спасения, которое нашему кишечнику и желчному пузырю не светит, мозг способен заморить их и себя в конце концов тоже. Он принуждает несчастных йогов по тридцать лет держать руку поднятой, пока та не превратится в костяную ветку, гниющую заживо, принуждает женщин, помешанных на похудании, чахнуть, спортсменов — раздуваться, как воздушные шары, ради своего удовольствия травит тело алкоголем, выжимает гормоны из надпочечников; мозг — неуправляемый дикий зверь, жаждущий времени, воспоминаний, которыми он лихорадочно обменивается с чужими нервными системами. Тело — это, дамы и господа, политическая структура, многоклеточная диктатура, клетки послушно и дисциплинированно рождаются и умирают, трудятся до изнеможения и гибнут, втоптанные в землю тысячами новых клеток; сердце — безумный осциллятор, настроенный неизвестно когда и кем, ритм, который миллиарды млекопитающих передают по наследству с незапамятных времен, сердце как метроном, под стук которого весь организм поет свою кровавую, живую, трудовую песню; „такую фугу не играл даже Себастьян Бах, а мы сыграем“, — поют тела высших приматов, тела рода Homo, учась делить конечности, полости тела и кожные производные на чистые и нечистые, на разрешенные и запрещенные, учась ненавидеть свою плоть и стыдиться ее, да мешайте же хорошенько, все же свернется!» Политик, до сих пор смотревший на Шоумена как баран на новые ворота, тут же принялся помешивать ложкой, бормоча что-то вроде: «Эмм, для нас важнее всего семья, эти, так сказать (усы), элементарные приличия, дети…» В общем, он понес полную чушь, и я в конце концов выключил телевизор и продолжил заниматься йогой, или тайчи, или холотропным дыханием, я тут сам не очень разбираюсь.

Мы идем по городу, в котором рекламные стратеги затосковали по изъяну, и тоска эта стала приносить им неплохие деньги — по изъяну затосковали все. Ненадолго останавливаемся перед двухметровыми старикашками на огромном ситилайте, которые ухмыляются, краснеют, высовывают языки, скалят беззубые рты и рвут на лысине последние волоски, потому что не подали вовремя заявление на формирование накопительной части пенсии. И словно в березовой роще, мы целуемся в этих зарослях пенсионеров. У нас неплохо получается, произошло чудо: поцелуев на свете было больше, чем звезд в галактиках, но сейчас в этой дедовской чаще все как-то по-новому. Все будто в первый раз, будто деформация окружающего мира высветила прекрасную простоту наших губ. Мы трогаем друг друга, рука моя заезжает Анне под юбку, мы целуемся под красными старикашками, словно под цветущими вишнями, Анна, я, наверное, влюбился. Но Анна уже выскальзывает из моих объятий; мы, к сожалению, не в чаще, а на трамвайной остановке, пора идти, времени мало, вот-вот разгуляется жаркий день, и капли дождя высохнут, как и наши хрупкие и не выспавшиеся нервные системы. Мы идем по улицам, которые заполняются людьми, все бегут, подгоняемые собственной головой, где творится что-то ужасное, о чем даже знать не хочется, но что в любом случае неизбежно. Именно в такие часы я начинаю чувствовать жемчужину мигрени в середине лба, белую, как вареный рыбий глаз. Анна, прежде чем встретить тебя, я мучился от жутких болей в голове, из-за них я почти ничего не видел вокруг. Это застрял во мне весь мир, он шипом впился изнутри в череп, ведь и я несу в себе бесконечность, и я полон чужого, о котором даже не просил и которое порой так саднит. Но ты снизошла ко мне, как самаритянка, как кристаллик льда, как холод, что разливается на языке, когда глотаешь снежинку, с тобою утихла вся боль. Я могу говорить с тобой, я знаю — ты меня слышишь.

Люди страшно одиноки, Анна. Но не в привычном смысле, как пишут в стихах и бульварной прессе. Они одиноки в своем мире, в этой своей сверхструктуре, которую никто, кроме них, не понимает. Им не с кем ее разделить. Птицы на крышах вьют гнезда в кронах антенн, и им совершенно неважно, что сквозь них проходит интернет, что через них с легким металлическим покалыванием, как если лизнешь батарейку, просачивается Шоумен, им все равно, что через их детенышей кто-то прямо сейчас скачивает порнографию, они чисты и свободны; лисы приспособились жить в мусорных баках, подсев на глутамат, и, свесив языки, израненные консервными банками, они воют на луну; корова превратилась в машину по производству молока, но сама того не понимает, не понимает, что кормит своим молоком половину человекообезьян на этой планете, а те, сидя в интернете, видят осознанные биосны, и через вебкамеры каждый наблюдает за своей коровой на пастбище, следит, чтобы она жила правильно, чтобы паслась по инструкции, которую ему вручили на митинге за права животных.