Карта Анны
Шрифт:
Человек — единственный вид на этой планете, действительно находящийся под угрозой. Он боится за свой мир. Когда гиперопечный пастырь Homo sapiens сгинет к чертовой матери, биотопам, пребывающим в сладостном бессознании, будет по барабану, лес точно не загрустит от того, что по нему больше не вышагивает высший примат с ружьем и не присматривает за популяцией зверей. Семейства животных лишь отряхнутся, сбросят с себя ненужные имена, понятия, классификации и принадлежности к классам, сольются в сладостной гармонии, в которой пребывали изначально. Мы одни, Анна, и от этого холодно. Человек отправляет в космос собак, обезьян, кого угодно, в конце концов даже самого себя, шлет по радио закодированного Моцарта и отсканированную «Мону Лизу» и — я чуть не плачу от умиления — надеется, что где-то в сгустках галактик найдется кто-нибудь столь же одинокий. О, это межгалактическое токование, эти радиотелескопические ухаживания! Мы смотрим в кромешную тьму ледяной бездны космоса, поем Моцарта так, как поют дети, чтобы побороть страх перед темнотой; Млечному Пути, словно папе, словно школьному учителю, показываем «Мону Лизу»
Кстати, где-то в начале века один конь смилостивился над нами и начал думать — погугли сама. Он складывал, делил и умножал; его хозяин, бывший учитель математики Вильгельм фон Остин вдолбил ему в голову таблицу умножения, назвал его Умный Ганс и стал на нем зарабатывать. Примерно в то же время (видимо, чтобы не отставать от своего собрата) начал думать один нес из Мангейма, звали его Рольф, после него остался том мемуаров и обширная переписка. Он выражал свои мысли, выстукивая лапой слова, причем с заметным пфальцским акцентом. Под конец жизни Рольф остепенился, сделался поэтом, страстным читателем, политическим комментатором, выучил несколько языков, но при этом, по свидетельству своей хозяйки, водившей его на прогулки, как-то скис, помрачнел, стал интересоваться философией и теологией и рассуждать о смысле собственной жизни, так что хозяйке становилось стыдно за свои поверхностные интересы. Анна, ты смеешься, но я могу поклясться. Der Kluge Hans, Умный Ганс, тоже кончил плохо, испортился: неосторожный или мстительный конюх (конь умел считать лучше него) привел на двор кобылу, и девственник Ганс, который до тех пор вел монашескую жизнь, посвятив себя безбрачию, науке и целомудренному наслаждению числами, этот замечательный Ганс потерял голову и от страсти разодрал себе брюхо о перегородку стойла. Пришлось засунуть ему кишки обратно и зашить. Самый выдающийся конь-математик окончил жизнь, влача жалкое существование на пригородном лугу. Старый Ганс снова превратился в коня. Мудрый пес скис и замолчал навсегда, и человечество вновь осиротело посреди бесконечного ледяного космоса, из глубин которого хитро поглядывает Большой взрыв.
Но все это было ужасно давно. Мы тем временем уже несколько часов сидим на диване у моего друга Риелтора. В одной из его многочисленных квартир вот уже третьи сутки подходит к концу очередная вечеринка. Риелтор занимается недвижимостью. У него в собственности много всякого жилья. Едва продав одно, он покупает другое. Ему принадлежит половина города, владения его необъятны и непостоянны. Риелтор очень дорожит своим временем и все продумывает заранее: сейчас он будет пять дней отдыхать на разный манер, потом полтора часа работать, потом возьмет отпуск на три недели, потом у него деловой обед, и он улетит на две недели к морю и так далее. Риелтор владеет гектарами квартир, квадратными километрами на разных этажах, некоторые он нарочно не сдает подолгу, оставляет их пустыми и ходит по ним, заложив руки за спину, как Наполеон, размышляя о времени, что протекло по этим помещениям. Риелтор одержим временем. Он обходит свою жилплощадь (3682 комнаты + 2187 кухонь), из которой время от времени выкраивает трешку, двушку или студию, где затем, словно протеи, прозябают три студента-философа или пятнадцать молдаван-гастарбайтеров. Проходит по своему арифметическому примеру, проветривает, дает стенам остыть. На всем следы бывших владельцев, остатки мира, который они создали в этих стенах: канули в Лету целые годы, но его обломки, как отсеченные корни, по-прежнему догнивают в помещениях. Машинальные действия, передвижения, темные делишки, миллионы семейных ужинов, миллионы половых актов, поцелуев, пощечин, рукопожатий, улыбок. Каждое жилое пространство заражено таким количеством историй, что голова идет кругом.
В одной из квартир Риелтора мы в конце концов и застряли, и я за время своей лекции об одиночестве, которое вынудило коня думать, выпил пол-литра яичного ликера, потому что ничего другого уже не осталось; между тем все вокруг уснули, только в углу сидел и раскачивался какой-то паренек, глядя в пол, на лужу рома, разлитого по-видимому, самим Роршахом: у паренька по щекам текли слезы, и он что-то доверительно объяснял своей лужице.
И ты незаметно заснула, Анна. Ты тихо посапываешь рядом со мной, рука твоя подергивается во сне. Я глажу твои волосы. Приближается вечер, на улице погромыхивает. Жаворонок или кто-то там еще выводит «триуику-триуикуи-трикикики» — вот это да! Анна, вставай, нам пора. По соседним комнатам уже ходит Риелтор и показывает кому-то квартиру. Он запросто продаст и нас, если мы отсюда не свалим. Вечеринка переезжает в другое место. Нам тоже лучше уйти. Прежде чем мы успеваем скатиться вниз по лестнице, начинается дождь, тяжелые капли разбиваются о землю, долбят по пыли и горячей тротуарной плитке. Пахнет асфальтом. Я коротко машу рукой, останавливая такси. Водитель, старый добряк, открывает нам дверцу и обнуляет таксометр.
— Куда едем? — спрашивает он, и я честно отвечаю, что не знаю.
В машину нас набилось человек десять: несколько уже знакомых компьютерщиков, мокрый паренек, обнимавшийся со своей лужицей рома, и две очень занятые друг дружкой анархистки. Все перекрикивают один другого, спорят об искусстве, о политике, о боге. У кого-то на коленях телевизор, чтобы друг Шоумен тоже мог быть с нами. Сквозь щель за спинкой сиденья я замечаю в багажнике Риелтора, он беседует с какой-то едва достигшей совершеннолетия ланью с бездонными глазами. Таксист переключил передачу, и вот мы уже несемся сквозь вечер куда-то вглубь города. Ты сидишь у меня на коленях, упираясь мне в плечо подбородком, и смотришь на усиливающиеся потоки дождя. Вокруг нас
в жидких стенах расплываются огни светофоров, задние фары машин, дождь рвет зонты, выбивает из тротуаров плитку. Но пару минут спустя все вдруг заканчивается. Гроза, этот звук длиною в пять километров, двинулась дальше. Мы летим в никуда, вдоль дороги загораются фонари и билборды, неоновые столбы, парень возле заправки качает руками, как будто обмахиваясь, словно хочет сказать: «Еще можно, еще можно, остановись!» И везде что-то происходит: смеркается, в воздухе искрят остатки электричества, все очистилось, над размокшей глиной поднимается пар. Во дворах, как в прошлом году, как и сто лет назад, горланят птицы, а мне столько нужно тебе рассказать, Анна, но я не могу, потому что кто-то заехал мне локтем под ребра, описывая, сколько людей погибло во Второй мировой войне, «по сравнению с этим все наши проблемы — такая ерунда», — кипятится девятнадцатилетний режиссер рахитичного вида, он снимает киноопус «Подопечная Гитлера», где собирается обнажить корни зла, изобразив роман молодой еврейки, волею судеб ставшей любовницей фюрера и так далее и так далее, видно, что ему хочется вложить в этот фильм весь свой жизненный опыт, а также все, что он почерпнул в интернете, и, видимо, в подтверждение тому он кричит нам: «В одной только Треблинке погибло восемьсот тысяч!» Одна из анархисток оборачивается и искренне ужасается: «Господи боже, это как если бы перебили всех подписчиков Славоя Жижека в Фейсбуке!» Риелтор лежит в багажнике, как на диване, держа в руке коктейль, который, пока мы садились в машину, он успел купить вместе с баром и целым кварталом, где коротает свой век эта жалкая забегаловка. Невозмутимо потягивая свой лонг-дринк, Риелтор ведет с ланью философскую дискуссию о Большом взрыве.Телевизор на чьих-то коленях становится громче, потому что Шоумен в программе «Чудеса цивилизации» рассказывает: «В Японии родился ребенок — здоровая подвижная девочка. И едва у нее открылись глазки, как она начала смеяться. Она начала смеяться в восемь месяцев и смеется вот уже четырнадцать лет подряд. Смеется без удержу с утра до вечера, даже когда спит, ничем другим она не занимается, и смех изматывает ее настолько, что утром она едва может встать с постели. Разумеется, есть проблемы с питанием: еда вываливается у нее изо рта, и кормить ее приходится через капельницу. Отец девушки потратил на неврологические исследования почти все деньги, влез в долги, но никто не может остановить этот смех. Так они и живут, под нескончаемый хохот, доносящийся из детской». Заставка. Кадры с митинга за признание интернета живым существом и включение его в учебники биологии. Потом интермеццо: прикольная песенка, рок-группа роботов из Южной Кореи поет про любовь и весну.
Где-то в другом углу машины принялись подтанцовывать, — судя по хлопку шампанского, тут у нас тоже началась вечеринка. За окном мерцает мир, он по-прежнему там. Я опускаю стекло: здесь, внутри уже нечем дышать. Анна, иногда я скучаю по реальности. И по тебе.
Наступила ночь. Я натянул на нас занавеску, которую кто-то сорвал в квартире Риелтора прямо с карнизом, и мы завернулись в нее, как в пальто. И пока мы в этом вигваме изучали друг друга и жались друг к другу, как два теннисных корта (в нас все так аккуратно разлиновано), песенка в телевизоре кончилась, вновь возник Шоумен и поведал нам: «В одном швейцарском городе сошел с ума часовщик, я только что узнал об этом из надежного источника». За окном гремит, мы вступили в эпоху дождей. Ты немного потная, и это хорошо, это лучше, чем все эти игры снаружи. Изо всех возможных реальностей я выбираю твою. Мы несмело обнимаемся в полусне.
Спокойной ночи, Анна.
Завтра, надеюсь, мы куда-нибудь приедем.
КОПИЯ
Андреа сидела в кофейне у окна, был уже почти вечер, конец рабочего дня, слабый летний ветерок ерошил дерево, но шелеста слышно не было. Легкое отупение. Внутрь, запыхавшись, вошел Матей. Они поцеловались.
— Значит, ты здесь, — сказал он.
Андреа кивнула и улыбнулась. Она здесь.
Матей тоже улыбнулся. Вынул из кармана картонную коробочку, перевязанную красной лентой. Пододвинул ее к Андреа. Она молча взяла коробочку в руки, повертела, внутри что-то поехало и стукнуло о стенку.
— Это мне? — спросила Андреа.
Матей кивнул.
Андреа развязала ленту, открыла крышку. Внутри лежала заколка для волос. Три красных цветочка на белом фоне.
— Примерь, — предложил Матей, пребывавший в хорошем расположении духа, и заказал себе кофе.
Но Андреа, по-прежнему улыбаясь, закрыла коробочку. Ее улыбка постепенно остывала. Матей повторял за Андреа все, что происходило у нее на лице.
— Я приехала попрощаться, — сказала она наконец.
— Я знаю. Это уже третий раз, — заметил Матей и засмеялся, но смех его был скорее похож на кашель.
— Мне нужно было время…
— Чтобы решиться?
Андреа кивнула.
— Ты все равно никуда не уедешь, — сказал Матей с улыбкой и отхлебнул кофе.
Он наблюдал за Андреа. Та опустила глаза. Матей отчаянно пытался читать по ее глазам, по губам. Искал знакомое выражение, искал, на что опереться.
— Почему ты не брала трубку? — спросил он после паузы.
— Я уволилась. У меня теперь другой номер.
— Так дай мне его.
Андреа покачала головой.
— Да ладно тебе… Ну тогда хотя бы на мейлы отвечай…
Андреа молча складывала бумажный пакетик от сахара все уменьшающимися прямоугольничками.
— То есть ты серьезно?
Андреа кивнула.
— Завтра я уезжаю, и мы уже больше не увидимся, — сказала она и засмотрелась на другую пару в противоположном углу кофейни. Молодой человек, спиной к ней, и девушка. Красивая девушка. К сожалению, внешне подпорченная: глаза, обведенные черным карандашом, крашеные черные волосы. Девушка щелкнула зажигалкой и затянулась. Сигаретный дым ей явно не нравился.