Картограф

– Да! Видел! Ты мне, наверное, не поверишь...

– Отчего же, и в наши дни сестер крадут. Недавно был случай в соседнем околотке - украли старуху восьмидесяти лет. Кому сдалась, не ясно. Все богатство - штук сто погребальных чепчиков.

Филя прикусил губу. То, что воруют и младенцев, и старух, его вовсе не удивляло. Такой уж век, народ распустился, грабит, тащит, расхищает. Но как сказать про краба? Очень, очень не хочется в сумасшедший дом.

– Понимаешь, - сказал Филя, понижая голос, хотя никто не мог их подслушать.
– Я видел похитителя, и он немного необычный.

Степка презрительно фыркнул. И тут до Фили дошло, что ничем он его не удивит. Степка был в банях, он видел весь этот сброд - кентавров, змеев, омаров. Спрута видел. Это уж совсем ни в какие ворота! Степка поймет!

– Короче, он краб, - выпалил Филя.
– Самый натуральный, с клешнями. Мы выходили из вокзала, он нас подловил, схватил сестру и уехал.

– Краб, говоришь?
– задумчиво сказал Степка, притормозил и вынул записную книжку.
– Он один был?

– Нет, с ассистенткой. Маша, или Катя. Да, кажется, Катя! Красивая такая.

– Постой, запишу. Давай все с начала по порядку.

И Филя в который раз рассказал историю похищения Настеньки. Степка одной рукой рулил, другой делал пометки в книжке, прижав ее краем ладони к колену. Когда они приехали в Малярово, Луна нагло повисла в небе, голая, без облаков.

– Если узнаю что-то, приеду, - сказал Степка, высаживая Филю.
– Отбегался твой краб, изловим злодея.

– Спасибо, что подвез. Заплатить только не могу, нечем.

– Обижаешь. Кто обирает попавших в беду, будет гореть в Аду. Хороший стишок, правда?

– Очень, - соврал Филя и пожал Степке руку. Машина унеслась прочь.

Дверь была по-ночному заперта, и Филя проник в дом через окно на веранде. Как он выбрался? Как попал на набережную? Может, черт вытянул его через печную трубу и пронес над городом? Этакую скачку он бы запомнил. Нет, здесь что-то другое. Филя лег на тюфяк, вынул из трусов карту и положил ее на стол. Сон сразу же одолел его.

– Дурак ты, Филя, как есть дурак, - сказал Додон, подлетая к уху.

– Чего вы обзываетесь?

– А то! Кому было сказано не раздеваться на ночь? Отморозил культяпки?

– Отморозил, - вздохнул Филя.

– Вот! Тебе наука.

– Вы не знаете, как я там очутился?

Додон кашлянул.

– Тайна сия велика есть.

– Не мутите воду. Как? И зачем? И дома рисовать можно.

– Не все и не всегда. Есть карты, которые надо рисовать особо. Бывалые картографы это знают. Одни под крышу, к голубям забиваются, другие в дыры лезут. Тебе вот к Грифону подсуропило попасть.

– И все же, как я там очутился? Сам дошел?

Додон помялся и неохотно сказал:

– Я перенес. Не маши руками, Витязя разбудишь!

– Могли бы захватить мне пальто. Трудно было?

– Трудно! Я тебе не ломовая лошадь. Велел в пальто спать, а ты разганишался. Карту нарисовал?

– Как видите, - Филя кивнул в сторону стола.

– Вот и славно. Можешь отдыхать, картограф. Я приду на той неделе, в субботу.

– Зачем?

– Как зачем? Опять рисовать будем. Готовь пергамен.

И Додон исчез. Филя угнездил голову на подушке, а стопами уперся в остывающую буржуйку. Как бы сделать так, чтобы Додон пореже прилетал? Икону обносить вокруг дома? Чесноком натираться? Еще одна ночь на спине у Грифона, и он покойник.

Утром он не смог подняться с постели. Хребет ломило, ухало в висках, откуда-то изнутри шел нестерпимый жар.

– Что с тобой?
– в тревоге спросил Витя, когда услышал сдавленный стон.

– Не знаю, - слабо сказал Филя, натягивая одеяло до ушей.
– Плохо что-то. Я сейчас встану.

– Лежи, лежи!
– Витя пощупал ему лоб.
– У тебя опять трясуница!

– Не трясуница. Простудился я, продуло.

– Эх, говорил я, надо форточку на ночь закрывать, а ты: задохнемся, задохнемся. Болей теперь! Постой, не вертись. Сейчас принесу тебе пойло.

Витя ушел в кухню, и через несколько минут вернулся оттуда с кружкой, полной коричневой жидкости.

– Ивовый отвар, - сказал он.
– Пей весь, только не торопись, кипяток.

– А аспирина нет?
– спросил Филя, чуть поднимаясь на локтях.

– Вредно лекарствами травиться. Окопытишься! Давай, пей, а то остынет.

Пока Филя давился ивовым отваром, Витя подошел к столу, схватил карту и начал рассматривать.

– Это она?
– хрипло спросил Витя.

– Вроде. Не знаю. Тебе видней.

– А почему она такая?

– Какая?

Витя протянул ему пергамен. Это была бы великолепная карта, если бы не одно «но». Когда Филя упал с Грифона, не успевший засохнуть рисунок смазался о его живот. Теперь можно было различить только отдельные черты той местности, которую она изображала: поле, небольшой домик на высоких сваях, реку, петлями изрезавшую местность, и огромного крота в нижнем правом углу - единственный кусок, избежавший смазывания. Одни линии были видны четче, другие слабее, но весь лист был бурым, неопрятным. Филя выругался. Изо рта полезли слова, за которые ему матушка в свое время мыла ему язык хозяйственным мылом. Халтура!

– Я перерисую, - пообещал он и попытался сесть, но от слабости завалился на бок.

– Не получится, - грустно сказал Витя.
– Карта - это судьба. Стало быть, она такая.

Он свернул пергамен в трубочку и спрятал его в ножку кровати, которая оказалась полой внутри.

– Прости, - прошептал Филя.

Тюфяк покорно принял его, мысли разбрелись, в горле елозил горький комок.

«Может, у меня и правда трясуница, - уныло думал он.
– Заслужил, ничего не скажешь. Хорош картограф! Не уберег рисунка. А все эта бестия, Грифон. Так бы и разбил ему морду, уроду каменному!»

Но на гнев сил не было, он устало водил глазами по потолку и наконец уснул. Через пять дней лихорадка прошла, и он уже мог без посторонней помощи совершать паломничества к ночному горшку. Рана на руке затянулась, но остался длинный рваный шрам, изредка сочившийся сукровицей. На душе было тяжко. И не только испорченная карта была тому причиной. Когда Варвара Михайловна растирала его водкой, он снял кальсоны и увидел, что ноги покрылись странной серебристой коростой.

– Что это у вас?
– спросила Варвара Михайловна.
– Никак, чешуя?