Кастро Алвес

литературе уже раздались тревожные голоса молодых поэтов, почувствовавших

«неладное что-то» в бразильском королевстве (присвоившем себе громкий титул

«империи»). В 1848 году было подавлено последнее крупное антимонархическое

восстание. Рабовладельческая монархия казалась незыблемой. Рабство становилось

тормозом всякого прогресса, источником застоя и реакции. Конечно, подспудно

накапливались экономические изменения, развивалась промышленность, но эти

изменения были медленны и скрыты, не заметны для глаза художника. Патриархальная

закостенелость сковывала общественную жизнь. Для огромного большинства

общества, для складывающейся интеллигенции (а поэты-романтики были в основном

студентами, молодыми интеллигентами) активная политическая деятельность была

практически недоступной, ибо вся власть сосредоточивалась в руках немногих круп-

ных помещичьих семейств. Идеологическая отсталость была страшна — до

семидесятых годов в Бразилию почти не проникали достижения передовой

европейской мысли, господствовала католическая ортодоксия. В застойной атмосфере

тосковали, сходили с ума, умирали от раннего туберкулеза и алкоголя юноши-поэты.

Конечно, они были далеки от народа — ив этом была их беда, их трагедия. Они искали

опоры для своего творчества в реальном мире — об этом свидетельствуют чудесные,

хрустальные стихи Фагундеса Варелы или Казимиро де Абреу о природе Бразилии. Но

преодолеть трагический разлад с жизнью они были не в силах. Им казалось, что их

тоска и отчаяние имеют космическое, извечное происхождение, раз их стихи пе-

рекликаются со стихами прославленных поэтов Европы и США. Не только Байрон, но

и Гофман, Мюссе, По были спутниками

144

их духовного поиска. (Сильным влиянием Э. По отмечено единственное

прозаическое произведение этого поколения — «Ночь в таверне» Алвареса де Азеведо)

Их восприятие Байрона было односторонним — они упивались «мировой скорбью» и

не видели революционности великого поэта. Это как раз и подтверждает их

144

оригинальность: они выражали свой исторически объяснимый трагизм и впитывали из

мировой поэзии лишь то, что было созвучно их душевному миру.

Что же. помогло Кастро Алвесу отбросить их смертельное уныние и обрести

жизнеутверждающий пафос борца? Алвес был гениальным поэтом, и его гениальность

состояла прежде всего в могучем историческом чутье, позволившем ему уловить

надвигающиеся перемены и выразить их. Движение за освобождение рабов и

свержение монархии еще не превратилось тогда в грозную силу, которая заставит

правящий класс отступить и принять в 1888 году закон об отмене рабства, а через год

— пожертвовать монархией перед лицом общественного протеста. Но уже при жизни

Кастро Алвеса то там, то здесь вспыхивали мятежные огоньки. И поэзия Кастро

Алвеса, как увеличительное стекло, собрала эти огоньки и превратила их в обжи-

гающий огонь и тем разожгла еще большее пламя, В последующие десятилетия стихи

Алвеса вдохновляли аболиционистов, собирали силы аболиционистского и

республиканского движения.

Меняется и идейная, интеллектуальная атмосфера. Именно в Ресифе, где

сформировалось революционное направление творчества Алвеса, уже складывается

группа передовых мыслителей, которые спустя несколько лет много сделают для

просвещения голов в Бразилии, ополчатся на безраздельное господство теологии,

пропагандируя новые течения европейской науки. Надо сказать, что облик одного из

виднейших мыслителей этой эпохи, Тобиаса Баррето, представлен в книге Амаду

неполно и не всегда объективно. Правда, Амаду описывает только молодость Баррето,

но все-таки жаль, что в этом юноше мулате трудно угадать будущего замечательного

философа, бесстрашно атаковавшего религиозный обскурантизм и схоластику, впервые

познакомившего бразильскую интеллигенцию с немецким материализмом. Это отчасти

объясняется тем, что к 1941 году, когда была написана книга Амаду, философское

наследие Тобиаса Баррето еще не было исследовано с должной глубиной. Лишь в наши

дни благодаря работам прогрессивных бразильских историков открылось подлинное

новаторское значение труда Баррето.

В мировой поэзии Кастро Алвесу, поэту-агитатору, ближе всего была гражданская

лирика Гюго с ее трибунным пафосом. Но это не означало, что он разочаровался в

поэзии Байрона. Наоборот, именно Кастро Алвес сказал о Байроне не как об учителе

отчаяния, а как об учителе борьбы: в книге Амаду приведены строки из послания

Алвеса к его другу Пиньейро: «Для Новой Греции ты Байрон новый...» Он читает по-

новому Байрона, он ищет новый идеал поэта в Гюго, потому что абсолютно нова его

собственная творческая программа.

145

Творчество Кастро Алвеса — орлиный, «кондорский» взлет революционного

романтизма. Вместе с тем это последний, решающий этап подготовления реализма в

бразильской литературе. «Поэзия негров» (как ее называет Амаду) была реалистичнее

«поэзии индейцев» не только потому, что в XVIII— XIX веках негры составляли

большую часть той «армии труда», что создала богатства Бразилии: плантации сахара,

хлопка и кофе, рудники и порты. Но прежде всего потому, что в середине прошлого

века рабство негров было той кардинальной проблемой, от решения которой зависело

все дальнейшее существование страны. И, обратившись к негру, литература сделала

огромный шаг к исследованию важнейших закономерностей социального развития.

Не только политические, но и любовные стихи Кастро Алвеса связаны с

историческим переворотом в бразильском обществе и литературе. Пожалуй, самое

очевидное в бразильской поэтической традиции — это исключительная роль любовной