Катабазис

Еще через сутки или два часа мы встретили группу французских спелеологов. Они спросили, какой у нас теперь на поверхности год. Мы ответили, что у нас 1990-й. Французы удивились, сообщив, что сами-то они спускались в пещеру в 1994-м. Но дорогу, тем не менее, указали и с батарейками помогли.

Долго ли, коротко ли, короткой ли дорогой, с песнями, шутками, прибаутками и галлюцинациями, за неделю, а, может, за пятнадцать минут, кто там поймет, когда обалдевший от темноты и безмолвия Алим стал называть меня папочкой и просить денег на кино, куда он собрался сводить Агасфера, которого упорно называл Марусей и уговаривал встретиться вечерком под сталактитом, вышли мы на свет Божий.

Была ночь, так что на свет Божий мы вышли чисто метафорически. Я всеми фибрами почувствовал тягу в спертом воздухе пещеры и задал риторический вопрос:

— Интересно, куда мы выйдем? Агик, твое мнение?

— Я думаю, что не в Штаты, а в какую-нибудь дрянь, где у меня не меньше пяти судимостей.

— Ну вот и славненько.

Вскоре фонарик уперся в бочку с квашеными креветками. Мы отодвинули ее и обнаружили ступеньки. Откинули дверь погреба.

Во всем великолепии сияла звездная ночь. Несмотря на поздний час у выхода из погреба во всем великолепии сиял улыбкой молодой китаец и торговал утюгами.

— Капитана, — обрадовался он покупателям, — утюга нада?

— Не нада, не нада, — сразу решил злой Агасфер.

— Почему? Давай купим, — решил добрый Алим. — Смотри — человек трудится, несмотря ни на что.

— Не нада, не нада, — заладил Агасфер.

— Почему не надо? Ты подумай — на танцы пойдем, брюки погладить чем?

— Какие брюки? Ты погляди на себя — грязный, как черт. Твои брюки колом расшибать только.

— Так обживемся, хозяйством обрастем. Или орехи колоть будем утюгом. Кокосовые.

— А удирать, как всегда, придется? Тяжесть такую тащить!

Пока они диспутировали, я решил осторожно навести справки у китайца.

— Слушай, а кокосы у вас есть?

— Кокоса нету. Магнитофона нада?

Что же это за страна такая? Китайцы и магнитофоны есть, а кокосов нет.

— А танцы у вас есть?

— А, танцы колосо. Кроссовки нада?

Танцы. Колосо. И вдруг меня осенило.

— А может это все — Китай?

— Китай-Китай, Хань Фу, — убедительно и довольно закивал головой китаец, маша у меня перед носом кроссовками, сделанными как бы в США.

Так вот ты какая. Поднебесная Империя. Так думал я, проснувшись через час под небом [126] в сторгованном китайцем за прихваченные предусмотрительным Агасфером в Кумане гринговские грины спальном мешке. Из него активно лез пух и разлетался по империи. А проснулся я под какое-то непонятное пыхтение.

Собственно, какая она, Поднебесная, предстояло разобраться только утром. А пока — лишь более светлое, чем земля, но темное небо ян, как бы мужчина, и более темная земля инь, как бы женщина. Небо в форме гигантской горизонтальной капли как бы перетекало в горизонтальную каплю земли. Раньше было собственно что? Да ничего, сплошное ци [127] . А потом наступил тай изи [128] . И стало колосо [129] . Всему этому нас учит книга «Чжоу и». Все разделено на противоположности. Но не насовсем. Противоположности взаимозависимы и способны перетекать друг в друга. Ибо такова жизнь. На краю земного диска небо сходится с землей. А для слонов (Дэн Сяопин, Чжоу Эньлай, Мао Цзедун, Цзянь Цзэмин, много их в Китае, всех 500000000 только слонов и не припомнишь) земля это ян, а сами они инь. А для фортепьяна уже слоны ян. А если женщина снизу, она, конечно, инь, а мужчина сверху, он ян. Но не скажешь сразу, что инь это зло, а ян — добро. В конце концов они могут и местами поменяться. Могут и на боку. Где граница между добром и злом? Нет ее, — говорят терпимые китайцы…

126

ни с того, ни с сего вспомнил. Когда я работал на стройке Данилова монастыря, один шибко верующий собригадник как-то поразил всех филологическим изыском: «Какие глубины смысла таит русский язык! Вот слово «небеса». Это значит «нет беса». А один скептик тут же заметил: «А слово «небо» - значит «нет бога»

127

хаос (кит.).

128

великий передел (кит.).

129

хорошо (кит.).

Да что ж это за пыхтение? Я пригляделся к ближайшим кустам. Тут вышла из-за облака круглолицая и бесстыжая китайская луна и осветила такую картинку. Я бы даже сказал иллюстрацию. Агасфер лежал на животе. Сверху на нем лежал Алим. Область копулятивных органов обоих была в некоем взаимном движении. Они как бы перетекали взаимно. Хотя Алим был явно активной стороной, а Агасфер под ним — пассивной, не скажешь точно, что Алим ян, а Агасфер инь. Все было, как обычно, относительно.

Агасфер повернул заросшую беспорядочной щетиной щеку к алимову тяжко дышащему рту.

— По-це-луй ме-ня.

— Хы… хы… хы… хы…

— Ты ме-ня лю-бишь?

— Я те-бя, пад-ла, не-на-ви-жу.

И надо же было такому случиться, что короткий путь нас вывел в самую глухую глушь Китая, в провинцию не то Хубэй, не то Хунань, в общем, что-то на «ху». Кругом были одни многомиллионные китайцы. У них были миллионы детей, они съедали миллионы рисовых зернышек и все на свете обозначали миллионами иероглифов.

Китайский язык, как нам с Алимом быстренько объяснил наш старый полиглот, который и тут за свою вечность успел устроить несколько гадостей [130] , оказался не таким уж сложным. Например, баба по-ихнему будет «чжу», но можно сказать и «янь», в зависимости от того, какая баба. «Дайте пожрать» будет «цзян су» или «хэй лунь цзян» или просто рот раскрыть и показать туда пальцем. Самое главное при этом употреблять побольше мата, только используя мягкие согласные, любезно улыбаясь, кланяясь и кивая головой.

130

восстание «Красных бровей», «Опиумные войны» и «Культурная революция» (прим. автора).

Нам повезло оказаться первыми в деревне. Это был такой глухой край, лишенный электричества, спутниковой связи и железной дороги, что тут даже не знали о порохе, который сами же китайцы и изобрели черт знает когда. Тогда мы выступили перед жителями этой деревни Дунъучжумцзиньци с просветительскими лекциями, причем Алим красочно рассказал о штурме Душанбе Жириновскими моджахедами в 1998 году, а я прочел стихи Дмитрия Александровича Пригова «Что-то воздух какой-то кривой…» и «Вот на девочку пожарный налетел…» За это китайцы нас страшно зауважали, в результате чего мы втроем открыли тут герметический центр нетрадиционной китайской медицины «Иньян цзя».

Молодой способный продавец утюгов, которого звали Цзяо Фань, помог нам с оборудованием дела. Он быстренько смотался в какой-то культурный центр и привез нам под аванс будущего дела средства как нетрадиционной медицины (иголки, бамбуковые палки, утиные перышки, зеркала души), так и традиционной (аспирин, пурген, корнцанги, резиновые перчатки).

Цзяо Фань, всячески благоволивший к нам, собственноручно исписал вертикальную вывеску, уверив нас, что надпись значит именно «Иньян цзя» и в крайнем случае не содержит ничего неприличного и вывеску приколотил. Слегка подметя нашу скромную хижину [131] , мы приготовились ждать больных.

131

что за хижина, почему скромная, откуда взялась? (прим. редактора).

Поначалу болеть никто не собирался. Весь небольшой миллион населения деревни Дунъучжумцзиньци занимался крестьянским трудом от зари до зари. Хоть и глухая, но щедрая, мягкая, сношаемая уже пять тысяч лет, земля рожала каждый год. Инь в виде женского рода и там в Китае и по всем прочим местам диска вызывала любовь и ее разновидность — благоговение.

Посмотришь налево — крестьяне по колено в воде выращивают рис, направо — хлопок, прямо — гаолян, сзади — еще чего-нибудь типично китайское — ласточкины гнезда с фасолью и креветками в остром соусе.

— И-и, — сказал иссиня-выбритый Алимчик, по-местному А Линь, очень симпатичный в белом халате, — Агик, давай я тебя от чего-нибудь полечу.

— Отстань, — отмахнулся Агасфер или по-местному А Гась, нс отрываясь от томика Мао Цзедуна. Потом осоловело посмотрел перед собой. — Крестьянство должно понять, что коллектив — высшая и последняя стадия существования человека. Коллектив — лучшая форма не только труда, но и медицинской терапии.

— Полечи, полечи его, Алим, — испугался я за старика.