Катабазис

Цзяо Фань испугался еще больше. Округлив раскосые глаза, он осторожно попятился в сторону рисового поля.

К вечеру перед медицинским центром выстроилась очередь. Перепуганные туземцы стали упорно называть нас «товарищами». Некоторые нацепили красные значки со знакомой слоновьей физиономией. Я сразу выделил в толпе в основном малорослых китайцев длинную, мослатую и худую крестьянку. Она покорно шла лечиться с выражением на лице — «не забыла ли я задать корм свиньям? не забыла ли приготовить полосканье для маленькой Фэй Цзи? не забыла ли прополоть редиску?»

Что до лечения, то методика была выбрана нами заранее и оказалась весьма эффективной. Дело в том, что, как известно каждому более-менее культурному сапиенсу, на пятках человека имеются специальные точки, куда парасимпатическим путем или просто так отражаются и проецируются все органы тела во всех их болезнях и тленности. Так учит «Иньян цзя», ничего не поделаешь. Но мы лечили крестьян радикально и капитально. Вне зависимости от того, на что жаловался больной, сначала злой Агасфер лупил его по пяткам бамбуковой палкой. Потом к страдальцу подходил добрый Алим и щекотал пятки утиным перышком. Таким образом происходило исцеление. Ну и, наконец, я выписывал больному аспирин и счет за лечение (примерно 50 юаней, но брали и в других валютах) и вел терапевтическую беседу. В ней я обычно рекомендовал почитать родителей, не есть жирного на ночь, не расслабляться более двух дней подряд. За это меня китайцы еще страшнее зауважали и прозвали Нихуй Бухуй Сюэйго Хуа.

Когда подошла очередь высокой китаянки с выражением проблемы на лице, когда она получила свою порцию битья и щекотки и почтительно выслушала мою речь, в которой я еще добавил рекомендацию не читать на ночь всякую бредятину вроде Муркока, Ван Гота или Нортон, а читать классику вроде «Сна в красном тереме» женщина кивнула, искательно (но как-то слишком проницательно-искательно) улыбнулась и попросила:

— Вы не могли бы сделать мне аборт?

— То есть… как? Я собственно… я, конечно, сторонник правительственной программы ограничения рождаемости, но ведь аборт, девушка, это так вредно для женского организма, приводит к необратимым последствиям и даже, избави Бог, может лучше палками по пяткам?

— Себе постучи! — вдруг вспылила сама покорность судьбе. — Господи, Нихуй, простите за выражение, если бы ты понимал. У меня уже девятнадцать детей. Я выполняю правительственную программу — не больше двух детей в семье. Но ведь муж-то десятый.

— А остановиться, ограничиться нельзя?

— Так получается…

Она моргала огромными раскосыми, опасно-огромными серо-зелеными глазищами, как двумя завлекательными омутами.

В общем ее звали Яньгуан. Наличие в имени формулы «ян» говорило, что еще не все так плохо, даже относительно хорошо и вверх ли, вниз потечет эта капля во мне, ищущем, это вызовет положительные эмоции.

Яньгуан имела одноименный протоним в китайской мифологии. Носительница протонима была какой-то там полубогиней, а по мнению иных прямо бодхисатвой зрения. В силу этой причины у реальной Яньгуан из Дунъучжумцзиньци левый глаз был -4, а правый +2. Без очков она была, как пьяная. А в очках, как ненормальная, и выходила замуж за кого попало.

И вот как стемнело и оставшаяся очередь китайцев потопталась, потопталась и, берегя пятки, отправилась всем миллионом по домам, между нами произошел следующий диалог. Странен он был и загадочен и непонятен, но смысл его был страшен и священен.

— Моя жизнь это дивное мгновение, длящееся ровно один выдох высшей сущности, — вдохновенно начала Яньгуан. — Она подарена мне кем-то объективно. Я не просила. Мне может быть, без жизни было бы лучше… Может быть… Сволочи. Подавились бы все таким подарочком!

— Ну и как, давятся? — ехидно спросил я.

— Давятся, — пожала она плечами и закурила китайскую сигарету «Штангист».

Я заметил, что желтая от табака мозоль у нее на среднем и указательном пальце даже на взгляд жестка и вызывает сочувствие. Вот каково с утра рис полоть, а с вечера обшивать китайской джинсой всю эту растущую ораву.

— Яньгуан, милая, но ведь так у всех. И долг каждого человека верно и достойно распорядиться этим нелепым подарком, жизнью, чтобы не было мучительно.

— А сам-то ты что же?

Сам-то? Сам-то я и не человек вовсе, а так, безумный сгусток цитоплазмы, каплей вертящейся по нескончаемой спирали катабазиса.

— А моя жизнь, — она ожесточенно закурила нового «Штангиста», — кем-то так свирепо спланирована. Я пытаюсь чем-то распорядиться, хотя бы собой, и опять вдруг попадаю в какое-то дурацкое замужество. У нас ведь, китайцев, мужиков, как риса, и всем я заметна. Длинная. И опять снова-здорово — дети, пеленки, каши. И на поле пахать с утра до ночи — радикулит, не радикулит.

— А любовь-то, любовь, Яньгуан?

— Это когда пьяный и усталый китаец автоматически?

— Не совсем.

— Мне как-то приснилось… Ботанический сад необычайно красивый. Вокруг цветы, пальмы. Это не здесь. Море где-то шумит неподалеку. У входа в сад стоит ларек. Я приближаюсь медленно, как плыву в глицерине, и не в ларьке отовариваться, хотя нужно, и не цветы нюхать, хотя хочется, а чувствую, что меня там ждет нечто, ради чего я жила, что этот нелепый подарок мне имеет какой-то смысл, а не только месть и ненависть. Прости, я путаюсь.

— Яньгуан, где ты, моя куколка? — послышался из сгущающихся сумерек голос ее мужа Мао Чжуси (Вань Суя). — Спать пора.

Десятый муж «бодхисатвы зрения» расположил на плетне между пеленками умильную раскосую рожу и был симпатичен до желания прицельного броска в нее кирпичом.

— Ладно. Договорим? — покорно поднялась Яньгуан и, пошатываясь на длинных тонких ногах, вышла из кабинета.

С севера и юга подул вредный ветер. Рисовая шелуха сплеталась в темнеющем воздухе в очень неприятных дракончиков. Даже в азиатские глаза, даже -4 и +2 под очки лезла всякая дрянь.

— Колосо, колосо, не жарко, — сказал Цзяо Фань, разливая чай.

— Точно, — согласился Алим, завязывая кроссовки, чтобы идти на танцы.

Где они тут происходят, он и никто точно не знал. Агасфер читал Конфуция и бурчал что-то насчет сдержанности.

С востока послышался топот. Я вышел во двор посмотреть, что случилось и тут увидел, что прямо на меня выскакивает какое-то чудовище. Правда, нескольких мгновений оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться — чудовище было гораздо симпатичней Мао Чжуси (Вань Суя) и являлось огромным черным догом. Собака пала мне в объятия и я пал в пыль вместе с объятиями. Сердце ее бешено стучало, в дьявольских ушах торчал испуг. Она доверчиво ткнулась мне в лицо мокрым носом и лизнула полуметровым языком. Собака-дог до боли напоминала Яньгуан.

— Что случилось, маленькая? — спросил я симпатичное чудовище.

— За мной от самого Пхеньяна гонится толпа северных корейцев.

— Зачем?

— Съесть хотят, однако.

— Фу.

— Я тоже думаю, что фу. Но вот едят же.

— Давай спрячу, дожица ты моя бедненькая.

— Да, спрячь, пожалуйста.

При помощи страшных, но добрых зубов собака помогла мне подняться, отряхнуться и спрятать ее в куче утиных перьев для щекотки.

Толпа северных корейцев с востока, не повредив ни единого кустика, притопала, как стадо голодных слонов-вседержителей, к нашему медицинскому центру.