Катабазис
Шрифт:
Впрочем я вспомнил и о реально парящих. Вот взять к примеру великую и жестокую школу советской, а ныне, кажется, российской космонавтики. По полгода, по девять месяцев парят они там вдвоем неразлучной парочкой. В настоящий момент, полузабытые родиной, на орбитальной станции «Мир-12» несли службу космические братья Ломжинский и Кантор. Один из них командир, а другой, наверное, бортинженер. Ну, понятное дело, научные исследования, визуальные наблюдения, шпионаж, медицинские эксперименты на самих себе. Но ведь вдвоем девять месяцев! Бывает, что связь с родными. Бывает, что француз или еще лучше француженка ненадолго в гости залетит. А так… Но ведь самое главное — вдвоем целых девять месяцев — это уже человеческое общество,
Но бывает и хуже и гораздо чаще, когда два приличных и суверенных в своих организмах человека, будучи мужчиной и женщиной, заключают между собой скрепленный печатями и взаимной жадностью брак и начинают жить вместе.
Мой умирающий взор лениво вспорхнул над бюстиком Боливара на лозунг «Долг венесуэльского воина беречь, а, если получится, то и преумножать». И я, согласный с ним, заснул стоя.
Когда утром я увидел Алима, отстоявшего всю ночь без смены на посту № 1, он был бледен, обескровлен, члены его дрожали, а по лицу бродила улыбка совершенно заблудившегося кокаинового барона. Усы его торчали.
— Ну как, Алимчик?
Мой товарищ по несчастью даже «и-и» выговорить не смог.
«Ну, мама, ты понимашь, что щи из бананов на тапировом бульоне, конечно, не то, что из капусты. Колибри в зубах застревают. Но это не идет ни в какое сравнение
120
вычеркнуто военной цензурой.
121
вычеркнуто военной цензурой.
122
вычеркнуто военной цензурой.
123
вычеркнуто военной цензурой.
А намедни лежу я на пляже, прячась за скалой от капрала Пепито, думаю — ничего тут хорошего нет. Надо делать ноги в США. Только вызволить Агасфера из кутузки, который получил сто пятьдесят суток ареста за вранье о Боливаре и на всякий случай пишет мемуары о своем участии в «Бостонском чаепитии» 1773 года. Решив поделиться этим с Алимом, загорающим рядом, я сел, выпрямив торс, подождал, пока солнечные ударчики проморгаются в глазах и толкнул друга в горячее плечо.
— Алим, тебе не кажется, что мы тут время теряем?
Бывший басмач, археолог и итальянский композитор, не поворачивая головы, выпятил ставшие негритянскими губы и пробормотал:
— Третьи сутки бушует метель. третьи сутки. На пути в Каракас замерзает артель — гимназистки, проститутки…А вечером, когда капралу все-таки удалось выловить всех прячущихся, то ничто уже, никакие молитвы нс уберегли меня от железного перста указующего.
— А ты, Пепито, пойдешь на пост номер один. И никуда не денешься, ибо это судьба.
Я, и без того судьбе покорный, пожал плечами.
— А какое оружие выдается на этот пост? Автомат, карабин, пистолет?
— Ха, оружие! Ну ты, Пепито, скажешь, тоже мне. Марш в столовую есть шашлык с бананами!
Я с некоторым недоумением уплел шашлык с тошнотворными бананами, запил чем-то сладким и витаминным.
— А теперь, — скомандовал повар, — марш в медпункт!
— А оружие? — спросил я врача, когда тот уже велел мне одеваться.
— А оружие, Пепито, тебе папа с мамой уже выдали. Марш в парикмахерскую бриться!
Часы пробили поздний вечер. Венесуэльские боги, встряхнув от лишних звезд, расправили черную бархатистую простыню над страной. Под зуд кровопийц отовсюду повыползали древние страсти и я, благоухающий, как Адонис на погребальном костре, отправился в аккуратный белый домик в колониальном стиле, что в темной опушке акаций и зарослей подмигивал в ночи, слегка подсвеченный луной.
Вытерев ноги о половичок, я постучался. Дверь открыл в дымину пьяный толстый офицер, заросший клочковатой бородой.
— Ну?
— Рядовой Гомес Гонсалес на пост номер один прибыл!
— Ну, — дверь равномерно поскрипывала и не давала возможности офицеру упасть.
— Так прибыл ведь.
— А в глаз хочешь?
— А вы, господин офицер?
Клочковатый был несколько озадачен моим встречным вопросом.
— Кто там, Пепито? — раздалось из глубины между звоном бутылок, бокалов и гитарных струн стервозное контральто.
— Да-а, э-э, может, это Пепито? — выдал оригинальное предположение пьяный.
Я воспользовался усилившейся амплитудой колебаний привратника и доложил прямо в кураж и разгул:
— Рядовой Гомес Гонсалес…
— Утомляешь, Пепито. Заходи и садись.
Посреди задымленной и загаженной, как это возможно только в Венесуэле и до 1985-го, как, впрочем, и после, в России, залы стоял большой и звонкий от посуды фортепьян. Вокруг его такой изысканно изогнутой плоской поверхности сидели офицеры, расхристанные и нализавшиеся. Майор Пепито спал рожей в банановом салате. Безусый лейтенантик дергал бедные струны гитары. Подполковник что-то доказывал не слушающему его капитану. Полковник, которого все запросто называли Пепито, рыдал на плече у мрачного капрала, которого тоже, как ни странно, звали Пепито.
Во главе стола, если у этого покорного, залитого пятнами вина фортепьяна можно было считать клавиатуру главой, сидела единственная женщина, бригадный генерал Янусиана Абсмаэль Гусман. Она сидела в кресле, распахнув мундир до кружевного бюстгальтера, поджав острые коленки в лампасах к подбородку, и буравила меня через очки.
— Садись, Пепито, — негромко приказала она мне, — наливай, пей, ешь, что хочешь.
Я налил и выпил что хотел. Какое-то вдруг всплывшее, всклокотавшее чувство позволило мне вполне презирать эту компанию старших по званию. Как родился без пиетета, так и помру. Но царственный жест синьоры генерала так мне напоминал какой-то дивный и забытый зов и до того лично ко мне, что я налил и выпил еще.
Раздался телефонный звонок.
— Тихо все! — скомандовала командир и властно протянула руку с ногтями, крашеными в защитный цвет, куда тут же кто-то вложил телефонную трубку.
Все действительно стихло и даже умирающий голос рыдающего полковника.
— Открываю люк танка, а там…
— Алло? — спросила Янусиана.
— Малыш, — послышался взволнованный, приглушенный расстоянием голос ее мужа, сенатора Гусмана из столицы, — тут такое творится, такое творится…
— Короче.