Катхак

– Где роженица?
– спросил я, снимая верхний халат и ополаскивая руки в тазу с розовой водой, который мне тут же поднесли.

– Она в комнате, хафиз, - Мохана пошла вперед, указывая дорогу.

Женщина была без сознания. Огромный живот, казалось, мог раздавить хрупкое тело. Меня поразила красота ее лица - тонкое, необыкновенно белое по сравнению со смуглыми лицами местных женщин. Волосы ее разметались по подушке, как отрез черного шелка. Я прощупал пульс, потом обнажил ее живот, чтобы определить положение плода.

– Мы испробовали все, - сказала Мохана.
– Но ребенок не желает покидать ее тела.

– Нужно много горячей воды. Еще приведите двух женщин покрепче и телом, и духом, чтобы поддерживать роженицу. И принесите глубокую чашку и старого красного вина.

Все мои приказанья исполнялись быстро и бесшумно.

– Ребенок лежит правильно, - успокоил я Мохану.
– Но твоя дочь слишком слаба, чтобы вытолкнуть его. Мне придется помочь ей.

Сводница быстро закивала головой. Из глаз, густо подведенных сурьмой, потекли черные ручейки слез.

– Сначала ее надо привести в чувство, - сказал я женщинам, которые вызвались помогать. Они с готовностью принялись растирать ступни и ладони роженицы, и легко похлопывать по щекам. Наконец, она открыла глаза и зашевелилась. Я просунул ей в рот обезболивающую пилюлю, не обращая внимания на стоны, и дал запить водой.
– Следите, чтобы она не теряла сознание. Если такое случится, дайте понюхать из этого пузырька.

Нельзя было терять ни минуты, потому что и мать и ребенок совсем ослабли. Я вдруг подумал, а надо ли помогать этому существу? Может, Аллах не хочет его появления на свет? Но тут же напомнил себе, что если я здесь - то это воля Аллаха, а значит, надо сделать все, чтобы ребенок остался жив.

Положив инструменты в вино, как советовал великий Абу Синна, я выждал немного, и достал нож. Лезвие было тонким, как бритва.

– Держите ее за руки и за ноги, - приказал я.
– Не давайте ей дернуться, и поднимите галабею...

Я вспомнил, как мне пришлось делать подобную операцию невестке наваба. Не могло быть и речи, чтобы увидеть детородные органы благородной женщины постороннему мужчине. «Пусть лучше умрет - на все воля Аллаха!
– но не осквернится», - заявил наваб, грозно вращая глазами. Я не стал спорить и нашел выход, приказав покрыть тело рожавшей полотном, проделал два отверстия для рук, и сделал все наощупь.

Здесь было гораздо легче. Я рассек женщине промежножность, и велел поставить ее на колени, чтобы ребенку легче было выйти. Роженица была слишком слаба, чтобы противиться и только стонала, кусая губы.

Прошло несколько томительных минут, и в мои руки упал сморщенный красный комок, покрытый слизью и кровью.

Ребенок, хоть и не очень большой, был все же крупным для этой женщины. Я взял на руки окровавленное тельце и положил себе на колени, прочищая крохотный ротик и ополаскивая водой личико.

– Девочка?
– приглушенно спросила за моей спиной Мохана.

– Девочка, - подтвердил я.

Мохана зашептала благодарственные молитвы. Я был уверен, что она молится своим, индийским богам, хотя это и было запрещено Великим Моголом. Я ничего не сказал. Новорожденная открыла глаза - мутные, но удивительно светлые. Мне показалось, что они были синего цвета, хотя при светильниках ни в чем нельзя быть уверенным. Девочка закричала, и ее мать дернулась в руках моих помощниц, прося показать дочку. Я положил ребенка ей на грудь и достал иглы и нити.

Когда операция была закончена, я вымыл инструменты, набросил халат и пошел к выходу, ни с кем не прощаясь.

Мохана пыталась поцеловать мне руку, но я отстранился. Она заметила мое недовольство, но не отступила. Настойчивость этой женщины могла войти в поговорку. Наваб из Раджпута тоже пытался поблагодарить, протягивая кошелек. Я отказался брать деньги.

– Хафиз!
– сказала вдруг Мохана.
– Вы спасли мою внучку, ее жизнь принадлежит вам...

– Эта жизнь принадлежит распутству и похоти, - ответил я.
– На все воля Аллаха, а я лишь делал свое дело. Теперь дай пройти.

– Тогда скажите, как назвать новорожденную, - продолжала настаивать сводница.
– Имя, данное вами, принесет счастье.

– Сомневаюсь, - ответил я, уже выходя из дома, но она снова вцепилась в край моих одежд. Чтобы отвязаться от настырной женщины, я сказал: - Дай ей имя - Гури,[9] может это хоть немного обелит ее.

Прошло около десяти лет или более. Я уезжал в Дели по приказу Великого Могола Аламгира, проверял казначеев в Бенаресе, потом опять был призван в Дели, и наконец получил разрешение вернуться на родину. Лакшманпур был моим городом. Только здесь дышалось легко, и я чувствовал себя дома.

То была моя сорок пятая весна. Аллах медлил призвать меня в джанну,[10] но я не торопился. Я никогда не был тороплив. Слуги остались в Дели, потому что Хадиджа хорошо справлялась и одна. Мы вернулись в Лакшманпур в сумерках, никем не замеченные. Я с удовольствием вдыхал запах цветов, корицы и горячего молока, витавший над улицами. Здесь ничего не изменилось. И я не изменился, только борода поседела больше, чем наполовину.

Дом, казалось, ждал меня. Даже слива расцвела пышно, как никогда ранее. Мысленно я перенесся в ту счастливую пору, когда рядом была Басиме, и как наяву услышал серебристые переливы ее смеха.

Сначала звон браслетов показался мне отзвуком собственных мыслей. Но нет - звуки доносились со стороны сада. Я приоткрыл дверь и выглянул во внутренний двор, не покидая дома и не обнаруживая себя.

В саду под сливами я увидел девочку лет двенадцати.

Это было маленькое, еще по-детски угловатое существо, наряженное в синие и желтые шелка. Черные волосы, не заплетенные в косу, доходили ей до пояса. Девочка, позванивая браслетами, старательно принимала вычурные позы, подобно танцовщицам индийских храмов, а ее чувяки,[11] стояли в стороне, сиротливо уткнувшись друг в друга загнутыми носами. С ветвей сливы медленно осыпались розовые лепестки, и я так залюбовался этой картиной, что совершенно забыл о времени.

Внезапно юная танцовщица замерла, молитвенно вскинула руки и начала бить себя по щекам. Удивленный ее поведением, я покинул свое укрытие и подошел ближе.

– Салам, малышка!
– позвал я, и девочка обернулась, испуганно тараща глаза.

Глаза у нее были синие, и мне припомнилось, что я уже где-то видел их.

– Чем провинились перед Аллахом твои щечки? За что ты наказываешь их?
– спросил я, забавляясь ее смущением и испугом.

– Это не они, а я сама провинилась, - ответила девочка с неожиданной для ее возраста грустью.
– От меня никогда не будет никакого толка...