Каторжник

— Кормют плохо!

— Отчего голиц нам нет?

— Бараки вечно нетопленые!

— Кандалы долой! Тяжесть таку таскаем!

— Это что такое? — нахмурившись, спросил Рукавишников и грозно окинул взглядом передние ряды арестантов. — И кто тут жалуется?

Каторжники смешались. Я понял задумку офицера: он хотел увидеть зачинщиков беспорядков, чтобы потом примерно их наказать. Арестантам, понятно, этого не хотелось, и потому все старались горланить из-за спин товарищей, чтобы начальству не было видно кричащего.

— Богослужений чего нет? — пискнул кто-то из задних рядов. Солдаты тотчас бросились искать кричавшего, но все, понятное дело, отнекивались.

— Вспомоществований от благотворителей в глаза не видим! — тут же донесся выкрик с другого конца строя. — Куды все деваетси?

Глядя на все это, Рукавишников покраснел, глаза его налились кровью.

Кровь, прилившая к лицу Рукавишникова, сделала его похожим на помидор. Ноздри раздувались, а рука легла на эфес сабли — верный признак того, что офицер был на грани.

— Молчать! — рявкнул он так, что даже солдаты конвоя вздрогнули. — Я спрашиваю, кто недоволен? Шаг вперед! Ну!

Он вперил горящий взгляд в первые ряды, пытаясь выхватить глазами хоть одного смутьяна. Но арестанты, хоть и притихли на мгновение от грозного окрика, вперед не выходили. Вместо этого гул возобновился, чуть тише, но упрямее. Голоса по-прежнему доносились из глубины строя, теряясь в общем шуме.

— Паек где наш, на ровню как со служивыми? — донеслось снова откуда-то справа.

Рукавишников побагровел еще сильнее.

— Бунт?! Решили бунтовать, сволочи?! — Он шагнул вперед, прямо к строю. — Унтер, взять зачинщиков! Видишь кого — хватай! Всех поркой проучу!

Унтер и несколько солдат шагнули было вперед, растерянно оглядываясь. Но кого хватать? Толпа стояла плотно, лиц почти не разобрать, а кричали явно не те, кто стоял впереди. Я видел, как Фомич в третьем ряду незаметно кашлянул и подмигнул соседу, гул тут же слегка усилился. Офицер метался взглядом, понимая, что выдернуть наугад — значит, спровоцировать еще больший беспорядок, а зачинщиков не видно.

Я стоял, стараясь не привлекать внимания, но чувствовал, как по спине ползет холодок. Понимал: моя затея с Уставом стала детонатором, и, если Рукавишников узнает, кто принес эту «заразу» в партию, мне не поздоровится. Он задержал на мне взгляд на секунду, но тут же его внимание отвлек новый выкрик про холодные бараки.

Наконец, поняв, что сиюминутно ничего не добиться, Рукавишников резко обернулся к унтеру:

— Ладно! Поговорим иначе! — прошипел он сквозь зубы. — После перехода разберемся. Всех переписать! Шагом марш! Живо!

Он зло сплюнул и отошел в сторону, давая дорогу. Унтер скомандовал, и колонна каторжан неохотно тронулась с места. Перекличка закончилась, но напряжение висело в воздухе плотнее утреннего тумана.

Шли молча. Обычные пересуды и шутки стихли. Слышен был только лязг кандалов да тяжелое дыхание. Солдаты конвоя шли по бокам, заметно подобравшись, их взгляды стали жестче, а руки крепче сжимали ружья. Чувствовалось, что приказ «разобраться» они восприняли всерьез.

В этот день я даже и не думал выкупать освобождение от кандалов, слишком уж рисково будет.

День тянулся бесконечно долго. Тишина в колонне была тяжелее железа. Каждый понимал: утренний протест не прошел даром. Рукавишников не простит такого неповиновения. Вопрос был лишь в том, когда и как он нанесет ответный удар. И кто окажется под этим ударом первым?

К вечеру мы добрались до очередного этапного острога — грязного, пропахшего сыростью и отчаянием места, ничем не лучше предыдущих. Усталость после долгого перехода под пристальным и злым надзором конвоя смешивалась с глухой тревогой. Никто не знал, чего ждать от Рукавишникова.

В бараке было тише обычного. Даже самые горластые приумолкли. Арестанты разбирали места на нарах, жевали скудный ужин — все ту же размазню — и старались не встречаться взглядами с солдатами, которые сегодня заглядывали в барак чаще обычного, словно выискивая что-то или кого-то. Сенька с Гришкой сидели в углу, злобно перешептываясь, но открыто задираться не лезли — видимо, тоже чувствовали общую опасность и не хотели лишний раз попадаться на глаза начальству.

Дождавшись, когда основная масса каторжан займется едой, я подошел к Фомичу, который устроился на нарах подальше от входа. Софрон сидел рядом, молча ковыряя ложкой в миске.

— Ну что, Фомич, как думаешь, пронесет? — тихо спросил я, присаживаясь рядом.

Фомич перестал жевать, посмотрел на меня своими хитрыми глазами.

— Пронесет — не пронесет… кто ж его знат, соколик. Охфицер нонича, как собака, зол. Видал, как он на тебя зыркал? Ты ему кость в горле с Уставом энтим.

— Что делать-то будем? Ждать? — задумчиво произнес я.

— А что нам остается? — вмешался Софрон, до этого молчавший. Голос у него был ровный, но тяжелый. — Шумнули утром — и будет пока. Надо переждать. Рукавишников пар выпустит, накажет кого для острастки да поостынет. Главное — под горячую руку не лезть. Особенно тебе. — Он кивнул в мою сторону.

Фомич согласно крякнул:

— Софрон дело говорит. Схоронись пока. Не высовывайся. Обчество пошумело, показало, что не совсем скоты бессловесные. Может, чего и добьемся помаленьку, если с умом подойти. А щас — тише воды ниже травы. Про Устав пока забудь. Время придет — напомним.

— А если он решит всех наказать? Или пайки урежет? — не унимался я. Мысль о том, что моя затея приведет к ухудшению положения для всех, не давала покоя.

— А вот тогда и будем думать, — пожал плечами Фомич. — Может, тогда и обчество снова голос подаст. А пока сиди тихо. Ты свое дело сделал — показал нам, где правда писана. Теперь наша забота — как этой правдой воспользоваться, да чтоб без большой крови.

Я помолчал, глядя на свои руки. Свободные от железа. Фомич прав, Софрон прав. Сейчас лезть на рожон — чистое самоубийство. Рукавишников ищет повод, и я — идеальная мишень.

Сам эту кашу заварил, сам и расхлебаю, надо что-то такое придумать, что успокоит партию и Руковишникову не дать вызвериться, и это можно провернуть только через одного человека, Левицкого.

Со вздохом поднявшись, я направился на выход из барака.

Возле двери дежурили двое солдат с ружьями наперевес.

— Эй, куда прешь? — тут же уставилось на меня дуло.