Каторжник

Глава 8

Глава 8

— Эй, куда прешь? — уставилось на меня дуло ружья одного из солдат. Второй тоже развернулся, с мрачным видом преграждая путь.

— К корнету Левицкому, — стараясь говорить спокойно, ответил я. — Он просил зайти вечером, ждет меня.

Солдаты переглянулись. Тот, что встал передо мною, усмехнулся:

— Ишь ты, важная птица! Ажно цельный корнет его ждет! Не велено никого выпускать после ужина. Приказ господина офицера. Мало ли что вы тут затеяли!

— Да какой затеяли, говорю же, господин Левицкий ждет. — Я старался не показывать нетерпения, хотя внутри все кипело. — Разговор у нас.

— Ждет, говоришь? — Первый солдат чуть опустил ружье, но взгляд его остался цепким и неприятным. — И что нам с того, что он ждет? Нам за это не плотют, а вот за лишнее беспокойство… могли бы и накинуть.

Он выразительно посмотрел на меня, потом на своего напарника. Тот понимающе хмыкнул. Понятно. Обычное дело. Без взятки тут и шагу не ступишь, особенно сегодня, когда начальство злое.

Я вздохнул, мысленно пытаясь примириться с необходимостью очередного расставания с деньгами. Спорить бесполезно, только хуже сделаешь… Порывшись за пазухой, я нащупал монетку. — Вот, — протянул копейку первому солдату. — За беспокойство. Ведите.

Солдат ловко подхватил монету, и она тут же исчезла в его кулаке. Выражение его лица немного смягчилось.

— То-то же! — Он кивнул напарнику. — Ты тут постой, а я провожу. Давай, арестант, шевелись. И чтоб быстро!

Он подтолкнул меня прикладом в спину, и мы вышли из душного барака на относительно свежий воздух тюремного двора. Прошли к небольшой пристройке, где, по слухам, иногда размещали «благородных» или тех, кто мог заплатить за отдельные условия. Солдат постучал в дверь.

— Кто там? — раздался знакомый голос Левицкого.

— Арестанта к вам привел, вашблагородие! Просился очень, — отрапортовал солдат.

— А, Серж? Впустите, — последовал ответ.

Солдат открыл дверь и снова подтолкнул меня внутрь, а сам остался стоять на пороге, наблюдая.

Левицкий сидел за небольшим столом при свете огарка свечи. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них вопрос и легкое удивление.

— Что-то стряслось, Серж? — спросил он, откладывая книгу, которую читал. — Вид у тебя… встревоженный.

— Стряслось, — я шагнул к столу, понизив голос, чтобы солдат у двери не расслышал. — Беда может приключиться со всей партией после утреннего… И началось все с моей подачи, с того Устава. Вы один можете помочь… повлиять как-то на Рукавишникова, может, слово замолвить? Он ведь к вам прислушивается…

— Я, конечно, рад бы помочь, могу с ним поговорить, но даже и не знаю, что ему сказать, — развел руками Левицкий.

— Ну-у, — протянул я, — да хоть бы объясните, что если он будет так же давить, то партия действительно может взбунтоваться! Наш конвой, конечно, одолеет скованных арестантов, да только в процессе усмирения, может, кого-то и подстрелят или еще чего… В общем, он бы от греха подальше сделал какие-нибудь послабления, чтоб не шумели они! Люди оценят и успокоятся. Много и не надо, так, чтобы страсти утихли! — предложил я.

— Интересно вот только, что предложить, — озадаченно протянул Левицкий, видимо, ему эта мысль понравилась.

— Да хоть баню устроить. Люди погреются, помоются, и то хорошо, — предложил я.

— Баня, баня… Да, пожалуй, я переговорю с Александром Валерьяновичем и попробую склонить к этому. Он мне показался человеком весьма здравомыслящим, — медленно ответил Левицкий.

— Премного благодарен… — кивнул я.

— Да ну что вы, — отмахнулся он, но было видно, что ему приятно. Распрощавшись с ним, я вернулся в барак. Теперь оставалось только ждать.

С утра на перекличке было тихо, никто не бузил и ничего не требовал, и Рукавишников, напряженно следивший за партией, немного успокоился.

Как выяснилось вечером, офицер действительно внял совету, пошел нам навстречу и разрешил устроить баню.

Отгородив рогожами часть острожного барака, арестанты, возбужденно галдя от нечаянной радости, натаскали целую сажень сухих березовых дров. Чтобы пар не убегал, щелястую крышу законопатили ветошью и утеплили лапником. Принесли откуда-то железный ухват и две дюжины кирпичей, прикатили десяток тяжеленых чугунных ядер. Потом назначенные истопниками арестанты, включая меня, долго калили эти кирпичи и ядра, то и дело доставая их из печи ухватом и обдавая ледяной водой, нагоняя пар. А с ближайшего колодца таскали воду в две небольшие бочки, та была холодная, и мыться в ней не хотелось, но это лучше, чем ничего.

Наконец, раскалив кирпичи и ядра до нужной степени, мы, назначенные истопниками, объявили, что пар готов. Первыми запустили нашу, мужскую, часть партии — человек по двадцать за раз. Пространство за рогожей тут же наполнилось гомоном, плеском и фырканьем. Моя задача, как и других истопников, была следить за паром, подливать воду на раскаленные камни и ворочать их ухватом.

Стоя возле импровизированной каменки, я ощущал жар, смешанный с ледяными сквозняками. Воздух был густым и влажным. Шум стоял невообразимый: плеск, шипение, гогот, ругань и бесконечные шутки в адрес нас, истопников. Подтрунивали постоянно: то пар не такой, то вода слишком холодна, то слишком медленно работаем.

— А ну поддай еще, — расслышал я голос Фомича и плеснул воды на раскаленные камни.

— Куда еще?! И так дышать нечем! Ты нас сварить тут решил, что ли? — тут же возмутился кто-то.

— А жар костей не ломит! Погрейся, пока дают! — отвечали ему.

— Воды! Воды в бочку добавьте! Кончилась уже! — требовали от нас.

— Да откуда я ее возьму, из пальца высосу? Таскайте сами, коль такие прыткие! — огрызался один из наших, вытирая пот со лба.

Рядом кряхтел и отдувался Фомич, энергично растираясь. — Ну, сударик да соколик, хороша работа! — подмигнул он мне сквозь пар. — Почти как в настоящей бане! Стараешься!

— Ой, я вас умоляю! — донесся голос Изи-Зосима, который пытался греться, стоя в облаке пара подальше от ледяных брызг. — Разве ж это баня? Холодно, сыро, пар глаза ест! Да в Одессе на Привозе рыбу в лучших условиях моют! Может, скинемся по копейке, господин истопник нам хоть веничек раздобудет, а?

Это не было злой издевкой, скорее, обычным каторжанским способом выпустить пар и снять напряжение — грубоватым, но без настоящей злобы. Даже Сенька с Гришкой, быстро ополоснувшись, на выходе буркнули что-то вроде: «Смотри не усни тут у своей печки».

Между сменами партий мне удалось быстро ополоснуться самому. Ледяная вода обожгла разгоряченную кожу, но смыла пот и сажу.

Когда последние мужики выскочили, унтер скомандовал запускать женщин. Никто из нас, истопников-мужчин, не ушел — приказа не было, да и пар требовалось поддерживать. Девки и бабы с детьми гурьбой завалились за рогожу, и атмосфера мгновенно изменилась. Стало еще громче, но шум был другим — визги от холодной воды, высокий смех, перебранки.

Мы продолжали делать свою работу: подбрасывали дрова, ворочали камни, подливали воду, стараясь особо не смотреть по сторонам, хотя в такой тесноте и суматохе это было почти невозможно. Голые женские тела мелькали в клубах пара. Девки, освоившись, оказались не менее языкастыми, чем мужики, и тут же принялись подтрунивать над нами: