Каторжник
Шрифт:
Сафар легкой тенью ушел от замаха одного из прихвостней Крюка, нырнул под руку и врезал под дых, а следом и по морде. Амбал согнулся как вопросительный знак и завалился на бок, издавая неприличные хрипы.
Тит, ревя как медведь, попер напролом на второго здоровяка. Тот попытался встретить его кулаком, но Тит, кажется, этого даже не заметил. В следующую секунду он уже сгреб своего противника в медвежьи объятия, поднял над собою и с утробным рыком швырнул на землю. Раздался хруст и такой вскрик, будто кошке на хвост наступили.
Чурис, самый невзрачный из нас, схлестнулся с третьим. И он явно недооценил нашего
Все это — секунды.
Крюк, опешивший от такой слаженной и дерзкой атаки, только развернулся ко мне, его лицо исказила ярость.
— Ты, сука этапная! Порву! — взревел он и шагнул ко мне.
А я уже ждал. Полено приятно лежало в руке — увесистое, надежное.
— Поздно пить боржоми, — усмехнулся я.
Когда он оказался на расстоянии удара, я вложил всю силу и злость в замах. Березовое полено со свистом рассекло воздух и с глухим, тошнотворным звуком ударило Крюка прямо по бритой башке. Звук был такой, будто по переспелому арбузу стукнули.
Глаза Крюка закатились. Он не вскрикнул, не охнул — просто как-то нелепо качнулся и мешком рухнул на землю, лицом в грязь и опилки, оставшись лежать неподвижно. Кровь медленно начала расплываться темным пятном вокруг его головы.
«Надеюсь, башка крепкая, — мелькнула не очень добрая мысль. — Хотя…»
Наступила оглушающая тишина. Последний из дружков Крюка, которому я уже примеривался дать поленом, видевший, как его главаря только что «угостили», а товарищей раскидали, резко побледнел, развернулся и дал такого деру, что только пятки засверкали. Видимо, решил, что здоровье дороже.
Мы стояли посреди двора — я с поленом в руке, тяжело дыша, Сафар, Тит и Чурис рядом. У наших ног — поверженный Крюк и его банда в состоянии легкой некондиции. Остальные арестанты, что также работали во дворе, замерли. Кто смотрел с интересом, а кто-то со страхом — видимо, ставили ставки, кто кого.
И тут тишину разорвал пронзительный, истеричный крик надзирателя, к которому тут же присоединились другие.
— ДРАКА! ТРЕВОГА! ВСЕМ СТОЯТЬ! СВОЛОЧИ!
Со всех сторон, от ворот и стен, к нам уже неслись тюремщики. Их лица были злыми и решительными.
«Похоже, знакомство с „высшим обществом“ Тобольского замка не задалось, — промелькнула у меня мысль. — Надо было сразу визитки раздавать».
Повязали нас махом, с умением, да еще и по мордасам прошлись для лучшего понимания ситуации. Воспитательная работа, не иначе.
— А этот чего, мертв? — склонив голову, местный унтер ткнул сапогом Крюка. Тот как раз картинно застонал.
— Да не, жив вроде, — шмыгнул носом служивый, что особенно усердно проходился по моим ребрам. — Дышит пока. Крепкий попался.
— Ну, в барак его, коли к вечеру жив будет. Дохтура позовем, если вспомним. — Унтер обернулся к нам: — И кто же его так поленом-то приголубил, а, сволота?
«Промолчать? Так всех заметелят, тут ребята простые, без затей», — мелькнула мысль.
— Я, — ответил, разлепив разбитые губы. — Угощал гостя.
— А ты, любезный? Ну, уважил! Посиди-ка в карцере, охолони от гостеприимства. Эй, Дмитрук!
В поле моего зрения тотчас появился местный надзиратель —
толстый тип с благообразной усатой физиономией и водянистыми злыми глазами.— Отведи-ка вот этого молодца в «холодную»! — А коли тот рыжий, — Крюк скорее был бурым, чем рыжим, но, как говорится, начальству виднее, — помрет, не избежать тебе палок!
Как оказалось, карцеры тут были на любой вкус — настоящий санаторий. В «горячем» стена примыкала к печке — летом там, наверное, можно было вялить рыбу прямо на себе. «Холодный» же отопления вовсе не имел. И хотя на улице давно уже цвела весна, стены до сих пор дышали зимней стужей. Три дня у меня зуб на зуб не попадал, так я задрыг, что от холода едва мог спать. Но зато мысли сидение в «холодной» прочищало отлично. Спустя три дня меня вернули обратно в общий барак — без дополнительного наказания, а значит, Крюк, к счастью или сожалению, оклемался.
На другой день я увидел его на работах. Выглядел он, правда, так себе — башка перевязана, взгляд мутный. Явно поленом по голове получать ему не понравилось. Зато на когнитивных способностях этого типа касание волшебной березовой палочки дало самый что ни на есть положительный эффект: и сам он ходил теперь тише воды, ниже травы, и банда его тоже притихла.
— Это что! — приветствовал меня по возвращении Фомич, который за эти три дня успел разузнать все местные тюремные сплетни. — Тебе еще повезло, Подкидыш! Тут, сказывают, есть стакан-карцер — там только стоять можно! А самый скверный, сказывают, «горбатый» карцер. Там и в рост не станешь — ходишь буквой «зю»! Так что считай, повезло!
Спустя неделю нас снова выгнали на этап. Тобольск мы покидали спокойно, провожаемые опасливыми взглядами бывших недругов. Нас больше никто не пытался задирать и тем более обобрать — видать, слух о драке и полене сделал свое дело. Как обычно, нас строили на острожном дворе, пересчитывали. Заметно было, что партия поредела: часть арестантов осталась в Тобольске отбывать срок или лечить переломы. Остальные эпатировались в Омск.
Освободившись за две копейки от оков, я поспешил увидеться с Агафьей — все-таки соскучился. Однако, как ни вглядывался я в бабьи ряды, так и не увидел знакомого платка.
— Это ты, милок? — вдруг услышал я игривый голос. Обернувшись — увидел Глафиру, полноватую подружку моей пассии.
— С утра я был. А где Агафья-то? — прямо спросил я.
— Дак осталася она в Тобольске! — проворковала Глаша, усмехаясь лукаво и со значением поглядывая на меня из-под платка. — Непутевая она у нас!
— А что вдруг?
— Дак понесла она, вот и оставили ее тута! Показалась дохтору, он и постановил — на сносях по этапу не гнать! Снисхождение ей вышло!
Меня как обухом ударило. На сносях? Ребенка ждет, а отец кто? Я? Вот так вот, на этапе? Мозг отказывался верить.
Глафира же, видя мое ошеломленное лицо, придвинулась ближе:
— Да не кручинься ты, мил человек. Будут ишшо бабы-то у тебя. Может, и я на что сгожусь? А? Чем не замена?
— Может, и сгодишься, — потерянно ответил я, отстраняясь. Вот уж спасибо за предложение! Вернулся к своим, стараясь не встречаться с ней взглядом. До самого острога шел, ни с кем не общаясь. Мысль о ребенке, который, возможно, мой, и которого я, скорее всего, никогда не увижу, сверлила мозг. Ну, это если у Агафьи никого не было.