Кайкки лоппи

Был у нас в роте такой поджарый еврейчик то ли с Мурманска, то ли с Архангельска. Почти земляк, одного со мной призыва. Я-то парень достаточно большой, боролся как мог, но порой думал, то ли убежать, то ли самоубиться. Мучили нас по молодости — сил никаких не было. Два часа сна, один раз в сутки еда — гороховая каша с кусками жира — поди попробуй оптимистично смотреть на жизнь.

Верховодили у нас чурки. На Кавказе этих чурок — пруд пруди. А они в нашу роту затесались. Гансам — офицерам, по-нашенски, все было по барабану. Лишь бы им показатели какие-то мифические выполнялись. Комроты, капитан Чайка, никогда не брезговавший на построении самолично зарядить «в пятак» салабону брызгал слюной: «Допускается потери от двух до трех процентов военнослужащих в мирное время. Лично пристрелю любого мерзавца, что будет мешать роте!» Черт, ведь как в воду глядел.

Наши чурки, естественно, нас, белых, тиранить давай. Особенно доставалось этому жиденку. Мы хоть по два часа, но спали. Его же неделями ото сна отлучали. Он, бедняга, в строю в обморок падал. Дрались мы, конечно, но как обычно — каждый за себя. А чурки по одному биться не умеют — только кагалом. Навалятся со всех сторон, отметелят, и ходят гордые, будто каждый Кассиуса Клея в нокаут отправил.

К тому же все они почему-то были какой-то педерастической направленности. Во всяком случае, угрожали всегда одним и тем же. Воспитание у них такое, что ли?

Вот мы и бились, вернее, отмахивались. Бился среди нас по-настоящему только один — жиденок этот. Вроде бы за что и душа-то держится, но изловит случившегося на очке чурку, какой бы тот не был здоровый, разобьет о его бошку его же «подмывательную лимонадную бутылку». Драться научился, изворачиваться, каждый удар кулаком в болевую точку. Короче, случилась вполне открытая война. Бьют его чурки в сушилке казалось в усмерть. Но очнется он посреди ночи, выльет на себя ведро холодной воды, пойдет в казарму и, пока дневальный тревогу не поднял, табуреткой особо отличившемуся чурбану голову проломит. Того в госпиталь, жиденка — на губу. Там тоже чурки. Там тоже драка. Зубы стали у него через один, нос не успевал срастаться, пальцы сломаны, так он их друг к другу полосками от портянок прикручивал. И ведь жил как-то. Орет Чайка: «Убейте вы его!», а он стоит в строю, качается, как осинка, но кулаки сжимает.

Вы спросите, а что же мы? Да ничего: мы первые полгода не то, что писем домой не писали, мы даже не разговаривали между собой. Мы не понимали, что происходит, мы не знали дней недели, мы забывали, ради чего здесь собрались. Скотское существование.

Но случился очередной полевой выход. Весна, почти лето. Птицы не кричат, боятся нашего вида, прячутся по кустам. Для нас это новый кошмар, только уже на свежем воздухе, в сырости, холоде и грязи: копать траншеи, носить за чурками оружие, заготавливать дрова, стоять в бесконечных караулах.

Ну а жиденка сломать так и не смогли. Чайка решил его после учений на «дизель», то есть в дисбат определить за самое страшное предательство — за нарушение Присяги. Все это знали, но никто не мог осознать, слова как-то мимо пролетали. Только чурки радовались.

Однажды на 9 мая мы, вдруг, как очнулись, потому что впервые услышали голос нашего жиденка, точнее, его слова. Но этому предшествовало некоторое событие.

На вечернем построении Чайка, нажравшись водки до выпучивания глаз, сам пробил жиденку в поддых и сказал чуркам: «Что-то духи ваши совсем расслабились, служба медом показалась? Провести разъяснительную работу!» Уж чурки-то расстарались.

Очнулся жиденок, наверно от холода под самое утро. Лежал он в дровах для костра. Полежал он наверно немного, посмотрел в звездное небо, а потом решил действовать. Оружие для нас — табу. Только для старослужащих. Однако в карауле стоял такой же дух, как и мы. Жиденок посмотрел ему в глаза, положил руку на плечо — и тот посторонился.

Выбрал он себе автомат одного из чурок, примкнул полный рожок и пошел прямиком в палатку, где спали в сладких преддембельских грезах самые большие «друзья». Без особых предисловий вынес ударом ноги челюсть у ближайшего, тот своим визгом разбудил остальных. Чурки заорали, было, в непритворном возмущении, но осеклись: жиденок передернул затвор, потом еще раз, чтобы вылетевший патрон не оставил никаких сомнений в серьезности оружия.

Дальше уже было просто: прикладом автомата он проредил унылых хозяев службы, оставив стоять только двоих. Их он и выгнал на наше место построения, где догорал по случаю близящегося утра костер. Там он достал откуда-то из своих лохмотьев бутылку и побрызгал на ежащихся от предутренней прохлады чурбанов жидкостью, странно припахивающей бензином. Чурки насторожились, нахмурив орлиные брови. Жиденок же двумя резкими ударами приклада по коленям вынудил их завалиться на землю, притом не особо выбирая места. Колени наверняка были самым безобразным образом переломаны, но этого было мало: от тлевшего костра огонь весело перекинулся на подмоченную бензином одежду. Чурки, верещавшие, как джумгарские хомяки, перешли на ультразвук.

Он-то, наверно, и разбудил похмельного капитана Чайку. Тот выскочил из своих персональных апартаментов, горя желанием рвать и метать. Видимо, ему показалось, что все еще спит и видит кошмар. Два чурбана катаются по земле, пытаясь сбить пламя, а рядом с автоматом в руках стоит весь окровавленный жиденок.

— Убью, суку! — заорал Чайка. — Теперь тебе точно конец, жид пархатый!

— Не боюсь я тебя, мразь! — внезапно заговорил жиденок. — Сегодня праздник, 9 мая. Мой дед прошел всю войну, не убоявшись таких, как вы с этой бандой. Вы хуже фашистов, потому что свои. Бог вам судья!

Сказав это, он внезапно бросил автомат в ноги к капитану, который пребольно ударил того по босым пальцам ног. Капитан заорал снова, на сей раз нечленораздельно. Он подхватил с земли автомат и передернул затвор. Очередной патрон улетел в грязь. Но Чайка, наверно, здорово обиделся на слова. Вообще-то, скорее всего, просто настроении с похмелья было препаршивое.

Он перекосил лицо до полной неузнаваемости и открыл огонь. Плохим стрелком был капитан — в считанные секунды рожок был опустошен. Самые первые пули достались догорающим чуркам. Пламя на их ляжках было несерьезным, но полученные ранее травмы были несовместимы с возможностью свободного бега, даже шага. Одному разворотило голову, другому вырвало большой кусок плоти в груди. Короче, переломанные ноги были уже не в счет — Чайка просто убил их нахрен.

Другие пули улетели в палатку, где пытались прийти в себя оглушенные прикладом чурбаны. Им тоже досталось. Но все-таки не попасть в жиденка было невозможно. Его отбросило на землю, но он упорно не умирал. Во всяком случае, когда Чайка опустил оружие и начал тревожно оглядываться, над телами склонились выбежавшие испуганные солдаты, тот произнес: «С праздником, товарищи!»

5

7 ноября после демонстрации Ромуальд получил увольнительную на три дня. Прямо с колонны он прямиком отправился на автобусный вокзал. Можно было, конечно, спокойно сесть на поезд, «колхозник», как его называли, но трястись, кланяясь каждому столбу, не хотелось. Быстрее, быстрее домой.

На автобус, как и предполагалось, билетов уже не было. А желающих было преизрядно.

— Может, на такси? — осторожно поинтересовался он у такого же безбилетного хмурого парня.

— Дорого. Эти шакалы запросто так не поедут, — ответил тот.

— Почему запросто? За счетчик, — предложил Ромуальд. — Вы и еще кто-нибудь скинетесь по три пятьдесят, как за автобус, остальное доплачу я сам.

Парень осмотрел его с ног до головы, но ничего не сказал. Их разговор услышала девушка.