Кайкки лоппи

— Ты убьешь его! — тонким голосом закричал круглый.

— Если не будете дергаться — вряд ли, — спокойно ответил Ромуальд. — Всем оставаться на своих местах. Тебя, толстый, как зовут?

— Федя, — ответил тот, потом поправился. — Федор.

— Короче так, Педя! Вместе с этим сонным идешь к себе в расположение и приносишь сюда в этот конверт семьдесят рублей. А также мои кроссовки и часы. Понял?

— Да где же я это все возьму? — начал, было, Федя, но Ромуальд его оборвал.

— Ты не дослушал, Педор! Добавишь еще пятьдесят рублей, как моральную компенсацию. А времени у тебя немного: десять минут. Не то у меня рука дрогнет, и горло у вашего Бэна ненароком перережется. Пошел!

Федор и другой парень-конвоир стремглав умчались куда-то, не забыв прикрыть за собой дверь. Ромуальд ослабил хватку настолько, чтобы струна чуть провисла. Душить Бэна насмерть он пока не собирался. Тот сипло втянул в себя воздух, продолжая, однако, стоять, как докладчик, опершись о трибуну.

— Ты, парень, совсем с ума сошел? — сказал один из сидевших, бледный, как полотно. Другой резко отвернулся к окну, и его стошнило.

— Я вам не разрешил разговаривать, — ответил Ромуальд и чуть встряхнул струной.

Все это время, минут пятнадцать, пока не прибежали взмыленные «конвоиры», в Ленинской комнате царила тишина. Вова Ленин и бородатые дядьки Маркс и, извините, Энгельс продолжали глубокомысленно пялиться на противоположную стенку. С далекой улицы Калинина слышались гудки автомобилей — кто-то общался на уровне египетских таксистов.

— Надо же, — сказал Ромуальд. — А я думал, вы за ментами побежали.

— Да ты что! — оскорбился круглый.

— Вот твои кроссовки, — произнес «сонный». — Все равно они никому не подошли!

Действительно, размер ноги у Ромуальда был недетский. А эта дефицитная обувь была куплена мамой «на вырост». Итого получался сорок пятый калибр, простите — размер.

— Часов мы не нашли, но возьми у Бэна — его «Ракета» лучше твоих вшивых «Электроников», — добавил он же.

— Сними! — приказал Ромуальд.

«Сонный» отстегнул с руки Бэна часы, тот даже не поморщился, наслаждаясь каждым глотком воздуха.

— Ну, а теперь — получка! — известил Ромуальд. — При мне пересчитываешь и кладешь в конверт. Усек?

Сто двадцать рублей красными и фиолетовыми купюрами упокоились в бумажном кошельке.

— Все, — произнес Федя. — Мы в расчете.

Ромуальд согласно кивнул головой, свободной правой рукой вытащил из-под курсантского ремня длинную тонкую заточенную спицу с удобной рукоятью, как у штопора, и резко всадил ее в крышку стола.

— Почти в расчете, — сказал он, а Бэн простонал букву «А», потому что спица воткнулась в имитатор дерева сквозь его любимую ладонь.

Все опять удивились, но Ромуальд не решился больше проводить время в столь торжественном зале. Сдернув струну с шеи морщившегося Бэна, он взмахнул ею, как цепом, и приложился гирькой по скуле «сонного». Тот почему-то упал под ноги к Феде. Но и Федя недолго оставался на ногах — Ромуальд всем своим сорок пятым калибром зарядил ему под живот. Сидевшего парня снова стошнило.

Потом было просто: струна вернулась в рояль, часы — на руку, кроссовки в рундук. Ромуальд разделся и лег спать. Его трясло нервной дрожью так, что он боялся привлечь внимание своих товарищей — еще чего не так подумают! Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда часов в двенадцать ночи дверь к ним в кубрик открылась и чей-то голос произнес:

— Эй, парни, есть среди вас Карасиков? Карасиков, на выход!

Ромуальд вздохнул и сел в кровати.

— Сейчас выйду, — сказал он.

4

Дневальный, совсем незнакомый однокурсник-механик, смотрел без любопытства.

— Пошли, Карасиков, там тебя армейцы спрашивают, — сказал он.

Армейцами были те курсанты, что имели незадачу поступить в «речку» уже после армии. Их было не так уж и много, командный состав их всячески берег и оберегал от повседневных казарменных прелестей: выход в город для них был свободным, в наряды они не заступали. Короче, только учись, товарищ! А вот с этим обстояло похуже. Несмотря на свой уверенный и серьезный внешний вид, учеба давалась со скрипом. Особенно ненавистный английский язык.

Ромуальд шел за дневальным и прислушивался к своим ощущениям: наличествовало все, кроме, разве что, любви и страха. Любить пока было некого, а бояться не хотелось. Стыд почему-то мучил больше всего. Не привык он быть в центре событий, даже такого мелкого местного масштаба. Хотелось одиночества, или маминого участия.

В каптерке приглушенно звучала музыка. Ромуальд узнал модный «Savage». «Празднуют, что ли?» — подумалось ему, и он вошел в дверь, повинуясь молчаливому жесту дневального.

Три человека за маленьким столиком действительно отмечали наступление общегосударственного праздника. Братская могила килек в томате, вываленная на тарелку, нарезанный плавленый сырок «Дружба», явно домашние маринованные грибы и хлеб — стол богат по меркам талонного обеспечения населения пищей. Алкоголя видно не было, но это не значило абсолютно ничего. Чуть подальше от стола сидели Бэн с перебинтованной рукой и «сонный» курсант с бессмысленными глазами.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Ромуальд. — Поздравляю вас с наступающим праздником.

Трое армейцев подавили улыбки, переглядываясь друг с другом.

— И вас тоже, — сказал один из них.

Бэн ничего не ответил, только глянул, как смотрят в революционных пьесах молодые большевики на царских полицейских сатрапов. «Сонный» лишь вздохнул.

— Присаживайся, парень, — указал небрежным жестом на свободную табуретку один из армейцев. Ромуальд вспомнил, что его зовут Леха, но товарищи кличут «Сидор».

— Вот стало быть, ты какой, — добавил другой и повернулся к приятелям. — Большой мальчишка.