Казейник Анкенвоя

Я поднял один чайничек для осмотра. Заметил на дне клеймо Дарьи Шагаловой.

Стало быть, уважала она татарина, как и он ее. Присутствующие решили, что я намерен тост произнести. Пришлось произнести.

– За подводника.

– Почему за подводника?
– насторожился редактор.

– А за кого тут еще пить?

– Правильно, - поддержал меня вдруг Могила, пока шокированный худсовет переглядывался.
– Как за образ для подражания. Все мы вышли из моря. Муфлон мне с параши статью читал.

Подавая пример, Могила выпил водки. Остальные нехотя потянулись вслед за ним, точно осенние грачи с насиженных мест.

– Так в чем же центральная славянская идея заключена, ваше преподобие?

– Зайцев прищурился на меня одним глазом сквозь очко, подобно как сквозь оптику его снайпер-однофамилец высматривал в осажденном Сталинграде офицерский состав 6-й армии вермахта.

– В разном, - охотно дал я многотиражному Зайцеву интервью.
– У господина бургомистра в штанах. Они ее вчерашнего дня продемонстрировали, когда на них вредители покушались. У Европы центральная славянская идея заключена в отоплении. Отопление, электричество, газ пропан и другие прочие блага славянской цивилизации, которые объединяют Европу в Азию. Что же до нас, до славян, то центральная идея у нас, у славян, вообще ни в чем не заключена. У нас центральная идея дано откинулась.

– Откинулась?
– Зайцев, решивши, что я готов публично похоронить сам смысл существования ордена, даже и сам слегка откинулся, и даже отъехал от стола, сосредотачивая рассеянный худсовет на моем интервью.

– Откинулась?
– повторил он с вызовом, готовый одною меткой пулей прошить в моем лице всех предателей Родины из добровольческой дивизии 6-й армии вермахта «Фон Штумпфельд».
– Это как же, ваше преподобие, славянская идея, да вдруг и откинулась?

– По амнистии.

– Ну, ты залупил!
– Могила от избытка захлестнувших его эмоций стукнул кулаком куда попало. Попало Зайцеву по уху так, что у того очки слетели. Возбудившись, Могила даже не заметил такой от себя неловкости, и снова полез ко мне лобызаться. Редакторские очки хрустнули под его сапогом.

– Вот за что люблю!
– орал он при этом.
– За грубое слово истины! За тяжелый венец баланды! За базар без лишних терок! За линию огня!

Бессильно принявши пару его лобызаний, от остальных я кое-как увернулся.

Да Могила уже и отстал, поскольку сам потянулся на речь.

– И теперь, когда мы с нашей центральной идеей на воле, - произнес он с полным стаканом, завернутым в кулак.
– Когда мы вырвались на священные просторы типа равнин и возвышенностей отчизны-матушки, мы поставим раками семитов и антисемитов! Мы зароем эту сволочь на глубину ядра, и воткнем ей свечу в дупло, и отпоем на мотив типа «Мурка»!

– Кто ж останется?

– Ты о чем, святой отец?

Могила, осушив стакан и мало-мало протрезвев, обернулся на мой вопрос.

– Если ни семитов, ни антисемитов не будет, кто ж останется?

– Демагогия, - вставил свое веское слово Хомяк, и, поддернув манжет с золотой запонкой, оценил свои наручные часы.
– Пора на встречу с избирателями.

Бургомистр, пошатнувшись, встал из-за стола и затем довольно прямо выкатился из буксира на природу. Зайцев метнулся было следом, но его придержала Вика-Смерть.

– Мнение кардинала о центральной славянской идее сам отредактируешь в духе русско-немецкой сплоченности. Гранки мне пришлешь.

Зайцев пробормотал что-то согласное и умчался догонять политическую верхушку.

– А кто здесь кардинал?
– проявил тактичное любопытство Глухих, снизывая на тарелки печеный картофель.

Картофель был доставлен татарином из камбуза на витых покрытых сажею шампурах.

– Нашего пастора в сан возвели. За разоблачение главаря зеленых идеологов Пушкина, - пояснила Вика-Смерть.

– Так ты же какой теперь веры, бачка, протестант или католический?

– Борису Александровичу видней, - обжигая подушки, я принялся чистить печеную картофелину. Боковым зрением заметил, как вздрогнула Вика-Смерть. Альбинос, однако, встретил мое замечание равнодушно. «Возможно, и не знает он, кто сей Борис Александрович. Возможно, знает он своего хозяина под именем какого-нибудь Йозефа Генриховича Цорка, - Я проследил, окунувши в солонку рассыпчатую картофелину, между прочим, за безмятежным убийцей.
– Но, возможно, и знает под именем подлинным. Иначе спросил бы, что за Борис такой Александрович. Но, возможно, и не спросил по соображениям иного толка. Дальнейших пояснений ожидает. Могила умеет ждать. Он тоже, наверняка, заметил реакцию Виктории. Кукиш ему, а не дальнейших пояснений».

– Может, мы тет-а-тет поговорим?
– спросила напряженно Гусева, добывая из сумочки тонкие дамские сигареты.
– Отойдем. Здесь есть…

Подбирая русский синоним корабельному будуару, Вика замешкалась.

– Отхожее место, - подсказал я, добивая вторую картофелину.
– Идем, коли так.

Она привела меня в какой-то матросский кубрик, переделанный под лупанарий. В основном, за счет огромной трехметровой кровати с водяным матрацем, зеркального потолка и матерчатой обивки стен с пурпурным орнаментом.

Когда Гусева села на кровать, застеленную шелковой черной простынкой, матрас под нею заколыхался.

– Я всего лишь секретарь, - сразу объявила мне Виктория, по возможности сокращая свою роль в Казейнике.

– Ростов не держит «всего лишь секретарей».

– Ну, хорошо. Когда у него возникает потребность в женщине, естественно…

– Лжешь, - перебил я Гусеву.
– Ростов до тебя не опустится. Он мужчина со вкусом.

Виктория злобно глянула на меня, отвернулась и прикурила сигаретку.

– Ты просто жалкий импотент, - ответила, выпуская в сторону дым.

– Лжешь. Я был и остался верный поклонник твоих прелестей. Но я вульгарней Бориса Александровича. На меня легче угодить.

Гусева медленно, пуговку за пуговкой, приступила к расстежке длинного кожаного платья с глухим воротом. Пуговок было много. Она откинулась на жидкий матрац. Я с любопытством наблюдал, как платье обнажает ее натуру.

Стриптиз, все-таки.

– Завтра к Ростову меня отведешь, - предупредил я Викторию, когда она медленно раздвинула полные свои ноги, и покинул бордель.

Кают-компания в мое отсутствие умножилась дежурным, судя по черной повязке с желтой буквой «С» на рукаве, офицером Перцем, который только что закончил доклад непосредственному начальству о ЧП в расположении славянской роты. Начальство протирало кулаками выступившие от смеха слезы. Даже Герман ухмылялся.

– Ой, не могу!
– всхлипывал Могила.
– И, значит, Лавр этой сучке при всей честной компании сапогом по яйцам заехал? И крепко заехал?

Перец мял в руках форменный картуз, не понимая, отчего его донесение вызвало такое бурную реакцию за столом. «Удалась Вьюну постановка, - решил я, присев на ящик и доедая картофельный шашлык.
– Реабилитировал себя Лаврентий в глазах уголовника. Хорошо. Теперь Могила отцепится от штык-юнкера».