Казейник Анкенвоя

– Пока не отремонтируют. Я лично замок навесил.

Лаврентий замолчал, переливая кофе в блюдце. Его какое-то школярское ожидание похвалы от наставника, да еще в присутствии возлюбленной, полагалось оправдать.

– Находчиво, - вырвалось из меня отчего-то именно вслух признание его искрометной фантазии.
– Хрен бы мой котелок такое сварил.

Вьюн поперхнулась, закашлялась, выскочила вон, прибежала назад и брякнулась на диванчик.

– Не в то горло. У меня их два.

– По спине надо постучать, и все пройдет, - отсоветовал штык-юнкер.

– Что пройдет?
– Вьюн, вскочивши с диванчика, подлетела к столу, звонко шлепнула по спине Лавра, выхватила у него блюдце и, развернувшись, точно дискобол вокруг собственной оси, метнула в дальний угол предмет казенной сервировки.
– Улетело. Жаль. А что все, Лавочка? Что все должно пройти? И у кого пройти? Ты о чем? О наших отношениях, или вообще об отношениях?

– Сядь, - сказал я Вьюну.
– И заткнись.

– Я-то сяду!
– продолжала бушевать Анечка.
– Я-то заткнусь! Только пусть мне этот лом сознается, какая сука ему напела, что кофе из блюдца пьют!

– У нее был трудный день, - извинился Лавр за возлюбленную.

– У меня был трудный день!
– Вьюн разошлась не на шутку.
– У бургомистра был трудный день! Даже, ты удивишься, Лавочка, у Могилы был трудный день! Но кого из нас ты нашел дующим кофе из блюдца?

– Тогда выйди, - сказал я Вьюну.

Она вышла, громко хлопнув дверью, обитой войлоком. Мы с Лаврентием закурили.

– Женщины, - заметил он философски.

– Точно, - согласился я с философом.
– Но ты про плот не закончил.

– Штабная доска разошлась на днище. Вопрос. Где доска на палубу?

– Когда в казарму вернешься, часовню вели разобрать.

– Уже. Согласно распоряжению игумена.

Хитрость и простодушие, доверчивость и постоянная опаска, бесшабашная щедрость и скупой расчет. Порой удивительно разбросанные черты заключает в себе славянская натура, подобная оркестру, где отыщется всякий инструмент.

И уживается такой оркестр без любезных умам русских писателей внутренних конфликтов, и не ведают его инструменты, когда вступать, а так. Импровизация.

– А кто у нас игумен?
– вернулся я в резиденцию.

– Да ты, отец. Братья-славяне более не желают над собою немецких порядков. Магистра и капеллана в шею. Нынче ты как игумен. Я сотник. Другой сотник Дикий. Ему братья любо крикнули.

– Сотник, так сотник. Штык-юнкер вообще артиллерийское звание. И Орден, чай, упразднили?

– Отшумел наш орден.

– Что же теперь?

– Теперь мы братина.

«Чудны дела твои, Господи, - подивился я, рассматривая довольного собою Лавра.
– Немецкие славяне надрались бы в совершенный свинарник. Русские уголовники помянули вора в законе Могилу сдержанно, завернули рукава, да и пошли древесину тесать. Труден мир наш при тихой погоде, а дай ненастью грянуть, сплотится распоясанное общество, и на тебе братский плот за три с половиной авральные склянки, да еще и двойной, и пятьдесят на сорок».

– А образ Богородицы где?
– спохватился я, вспомнив разобранную часовню.

– Игумен благословил укрепить на мачте, как православное знамя. Оборонит нас Богородица.

– Еще и мачту поставили?

– И мачту. И парус пошили четвертым отделением. И весло гребцов на восемь с кедровой лопатой. Гроссмейстерский стол на лопату спилили, зато надежность. Платформа устойчивая. Примет весь личный состав с недельным сухим пайком. Коробок тридцать водки тоже.

Сотник взял антракт, и уставился в чашку, точно хотел на растворенных кофейных следах погадать.

– Это если задача плавать вхолостую до посинения. Благословишь гранатометом, отче, тогда озерный десант уже к полудню свернет все немецкое производство.

Он красноречиво перекосился на один из открытых чемоданов Щукина, где лежал обернутый масляной бумагой «Вампир» с боезапасом. Лаврентий уже горел, отчасти посвященный Вьюном в план моей осенней кампании.

– Посмотрим, - ответил я так холодно, как только требовалось, чтобы остудить его кипучую жажду деятельности.

– Да куда же еще-то смотреть, если завтра поселок затонет?

– В окно. Затонет, пойдешь в атаку. А сейчас мы на мели, сотник. Я особенно.

Лаврентий с мрачным выражением лица галетами захрустел. Надо заметить, меня вовсе не трогало, что наше с Лавром тактическое совещание Борис Александрович внимательно слушает. Или смотрит. Я решил, даже лучше, если смотрит. Или слушает. Мы тогда находились в разных местах, но в одном цейтноте. Каждый из нас мог принять верное или ошибочное решение. Взять на себя инициативу или занять выжидательную позицию могло оказаться для нас обоих решением ошибочным или верным. Ошибка для каждого могла иметь роковые последствия. На моей стороне оказалось количественное превосходство, на его стороне оставалось качественное. Еще вчера он мог выйти из игры в любой момент. Я не мог ни вчера, ни сегодня. Но ситуация повернулась таким образом, что завтра я мог воспрепятствовать его выходу. А завтра уже наступило. Так, по крайней мере, мне хотелось думать. Так я и думал. Если Князь, форсируя производство RM 20/20, снова запустит «Кениг-Рей», он столкнется с отчаянием и яростью соотечественников, которым попросту нечего терять. И я решил, пусть он лучше слушает. Я и все, кто были тогда за мной, хотели просто выжить. Ростов же хотел безоговорочной победы. Ростов стремился взять свое. Хотел вырваться из Казейника с достаточным ему запасом оружейного сырья, способного сокрушить всю земную цивилизацию. И у него, конечно, с терпением были проблемы. Я же мог и потерпеть. В итоге, все решала на гипотетической шахматной доске очень сильная, но колеблющаяся, как я чувствовал, фигура Мити Полозова. Утопи Борис Александрович еще десяток мирных обывателей, и силы мои удвоятся. Нанеси я превентивный удар, в поселке развяжется такая гражданская война, что ее проиграют все, кроме Князя.

Вернулась Вьюн, девочка из благополучной семьи. Личико сосредоточенное, серьезное. «Злится, - измерил я по себе своего ближнего.
– Альтер эго из блюдца кофе лакает. Вечно мы там. Додумаем образ любимого человека до совершенных высот, очаруемся, узнаем таким, каков он есть и был до нас, разочаруемся и его же и обвиним».

– Макара нет, - сказала Вьюн.

– Посеяла?
– болевший за Вьюна, сотник исполнился неподдельным сочувствием.

– Черт его знает, - Вьюн по-турецки села на пол и завертела вокруг шеи велосипедную цепь.
– Я его сзади за поясом держала под курткой. Пошла отлить и хватилась.

– Может, в очко упал? Бывали случаи. Я проверю, - Лаврентий порвался на поиски, но Вьюн перехватила его.

– Там нет. Я по локоть в трубу залезла. Плохо, да?

Виноватые очи шефа моей безопасности смотрели на меня с ребяческой надеждой, что я отнесусь к ее потере великодушно.

– Да, - сказал я.
– Плохо. Пистолет исчез, и Марк Родионович исчез.

Учитель географии, за которым я посылал Вьюна еще вечером, давно уже должен был явиться. Вьюн предупредила его, поймав на паперти, что дело неотложное. Для верности я снабдил Вьюна запиской примерно следующего содержания: «Что произойдет при уплотнении атмосферы, если Казейник резко сожмется вокруг ядра, создающего искусственную гравитацию?». Этот вопрос я задал себе на крыше экологического института, когда отсутствие дамбы на горизонте подвело меня к выводу: Казейник после наводнения (читай после запуска на комбинате установки «Кениг-Рей»), изменил свои контуры. Атмосферные слои вокруг него придвинулись к поселку километров на пять. Тогда меня больше волновало спасение заложниц. Но на обратном пути от института меня уже не покидала мысль: «А что еще ожидает нас в результате повторного запуска? Только лишь ускорение круговорота воды в природе и еще более обильное выпадение осадков? Или что-то еще?». Из записи показаний, снятых Щукиным с эколога, я составил себе общую картину происходящего. Но, скорее, картину, закрепленную в обрисованных лаборантом устойчивых параметрах. Как вечную акварель Жени Монина «Грачи улетели». А Марк Родионович, хотя и широкий специалист по климату, все же учитель географии. Что-то мог и прояснить. И он прояснил. Вьюн доставила от калеки обратную записку. Вернее, зарисовку.

Учитель остался верен чертежной страсти. Схема была названа калекой «Тромб». Потому, нуждалась в комментариях. А своими словами чертежник добавил, что к полуночи будет.

– Ты Вику-Смерть на площади видела?

– Да, вроде, мелькала, падаль, в толпе старьевщиков.

– Совсем плохо. Виктория что кошелек, что «Макара» вытащит, не почувствуешь. Прорезался к полтиннику талант. Глухих сказывал, она и котлы снимает быстрее мужиков озабоченных.

В подтверждении худшей моей догадки, заслышался в глубине магистрата сапожный топот. Ночная беготня, как правило, скверный знак. В кабинет скоро вошел Дмитрий Кондратьевич с группой захвата. Группа захватила с собой и Матвеева, поднятого сонного с лавочки, которою бдительный анархист всю лестницу перекрыл, укладываясь на отдых.