Казейник Анкенвоя

– Приходи на мои похороны, епископ, - Могила улыбнулся.
– Хоть ни хрена ты не епископ. Ты даже и не монах. Но ты последний, кого хотел бы я видеть. Звучало двусмысленно. Однако же я отправился на казнь. Альбиноса похоронили в яме на пустыре за разбавленной речкой. Похоронили живьем. Таков был вердикт Гроссмейстера. Могилу точно кокон опутали колючей проволокой и засыпали негашеной известью. Затем вереница безучастных славян забросала Могилу камнями. Лицо Могилы до последнего сохраняло печать неукротимости духа, а кривая нитка разбитых губ выдавала скорее презрение к своим истязателям, нежели плотскую боль. Казалось, боли он вовсе не чувствовал, точно камень ударялся о камень при каждом следующем броске. Эмоции, испытанные мной от созерцания ужасной погибели альбиноса были так же противоречивы, как и обращенные ко мне его заключительные слова. Оно конечно. Собаке - собачья смерть. Жалости я не испытал. Зато вполне испытал я омерзительную тошноту и невольное уважение к безмолвному достоинству, с каким этот хищник принял мучительную смерть. Ее описание я посвящаю издателям звуков. Я сам горазд материться и стонать от банальной мигрени. Добавлю, что я отвернулся, прежде чем закончилась экзекуция. Меня таки вырвало под ноги спасателю Матвееву.

Он и сюда за мной притащился. Дмитрий Кондратьевич имел сведения, что в Ордене бездействует кто-то из агентов графа Болконского. Но если он клюнет на призыв Николы, и захочет в ангелы, то подрежет меня даже хоть и в братском окружении. Я не возражал. Я лишь полюбопытствовал, кто есть обещанная за живот мой Голубица, плоть истязающая.

– Гуляют разные легенды, - ответил Полозов.
– Кто болта гоняет, мол, дева писаная. Кто божится, мол, промеж ног у нее огонь разведенный. Иные звонят, де, только ноги у нее разведенные, но там у нее оргазм без границ. Легенды, короче. Нет у хлыстов подобных краль. Селедки ржавые, пьянь, кликуши похотливые, у каждой берлога медвежья в панталонах. Но ходоки николаевские по бедности верят. И в любом случае, что бы ни болталось о деве порочной среди бабников, угроза тебе остается реальная. А Матвеев опытный боец. Чутье у него на шахидов.

И, как уже было сказано, я не возражал.

– А где штык-юнкер?
– спохватился вдруг Словарь Семенович Рысаков.

– Отстранен, - вытерши насухо рот полою дождевика, срезал я магистра.

– Как отстранен?
– Словарь злобно уставился на меня.
– И кем? Уж не ты ли, капеллан, освободил моего штык-юнкера от вышки славянскому предателю?

Матвеев отвалил на тактичное расстояние. Внутренние конфликты между религиозными и государственными сановниками был вне его юрисдикции.

– Я отстранил. Как старший офицер и духовный наставник.

Точеные ноздри Словаря махом втянули столько сырой атмосферы, что его желание чихнуть взяло верх над готовностью разразиться гневной тирадой.

– Будь здоров, Словарь Семенович. Тебе известно, что Могила штык-юнкера приблизил еще на зоне? Или тебе известно, что две трети личного состава готовы были поддержать военный мятеж? Или ты всех казнить собираешься?

Словарь смутился. Я обескуражил его. Вдруг и сильно. Замешательство Словаря ясно дало мне понять, что во внутренних делах уголовной охраны комбината он целиком полагался на Могилу. Потому он так и осатанел, услышав запись нашей беседы с альбиносом. От меня всего-то и требовалось слегка поднажать, чтобы взлелеянный Гроссмейстером Орден со всеми потрохами встал под мои знамена. Без наивных интриг и нелепой игры в заговорщиков. Да, практически без усилий.

И Словарь станет прошлым. Отойдет в категорию рудиментарных фолиантов. Ибо толковый Словарь под редакцией Бориса Александровича, остался внутри бестолковым чиновником Словарем, который был для меня проще инструкции для пользования гладильной доской.

– Даешь ли ты отчет себе, Владислав, что если б я Могилевского не взял бы нынче на кунштюк, эта бравая славянская орда уже топтала бы на плацу твои зубные протезы, тройной попрыгунчик, тварь ты злокачественная?

Часть Словаря внезапно свернула к полусотне экзекуторов, мокнущих в стороне и в ожидании, когда их полководцы базар прикроют.

– Надо поговорить, - хрипло выдавил Словарь.

– Валяй, - согласился я без особого энтузиазма.
– У тебя сколько времени?

Словарь встряхнул запястьем с рыжими котлами.

– Пятнадцать двадцать.

– У меня десять. Но в минутах.

– Прикажи своим, - Словарь кивнул на похоронную команду.

Я жестом подозвал уголовника с татуировкой на лбу. Тот, поддержавши фасон, вразвалочку подкатился и небрежно махнул пятерней у козырька.

– Штаб-фельдфебель Дикий.

– Веди бойцов, штаб-фельдфебель. В казармах по случаю траура уставные отношения отменяются. Флаг приспустить. Всем братьям за упокой Могилы по литру шнапса и полудюжине пива темного. За доблесть и натиск пить стоя.

– Это по-нашему, капеллан, - золотые коронки фельдфебеля тускло блеснули в пелене.

– Кто будет скалиться, тому в зубы. Кругом.

Фельдфебель серьезно и по-военному отдал мне честь, развернулся четко. Отряд быстро составился в колонну по четыре, и через минуту его не стало.

Унижение Словаря в глазах орденского братства было продиктовано сугубо воспитательной мерой, и совсем не в отношении Словаря. Словарь загнулся вместе с альбиносом. Каждый брошенный в Могилу камень срикошетил по влиянию Гроссмейстера на бытовых и рецидивистов, объединившихся под флагом, пошитым из расовых предрассудков и княжеских ассигнаций. Но я слишком понимал: Орден без наводимой рукою Могилы и Перца с Лавром железной дисциплины, за сутки обернется в армию насильников и мародеров. Лавра попросту не достанет, чтобы удержать в повиновении банду отщепенцев, которых междоусобица их собственных главарей лишила единящей веры в святость и обязательность какой-то миссии. Любой. Какой угодно. Хоть миссии освобождения Иерусалима от китайцев. Но я обязан был вернуть им такую веру.

Вогнать их в казармы, напоить, осудить, почтить, и занять работой. И занять образовавшийся вакуум в их мозгах иллюзией продолжения чего-то. Хоть на сутки, на двое. Пока они сами не займутся спасением собственных шкур.

– Ты лучше выкладывай, коли потребность - напомнил я нервно курившему Словарю.
– У меня осталось восемь из десяти. У тебя примерно столько же.

И Словарь заговорил. Говорил он минут шесть без остановки. О том, что я друг его пожизненный. Что в мыслях его не роилось губить мой уклад. Но все в его нутре подсказывало, что я должен здесь оказаться. Что настанут роковые часы, когда я только смогу выправить стечение. Спасти его от пагубы. И так оно и случилось. И теперь я, собравши всю власть в своих кулаках, организую здесь полный хаос. Главное, что уголовников сдержу. Они охраняют периметр и дворы цехов, а там все. А я выручу. Я талант. Он за меня ручается. Всю эту пургу он высадил одним духом, и объявил, что теперь ему надобно срочно в кадры. В кадрах бедлам. Среди контрактов черт ноги переломает. Наконец, он заткнулся. Минуту ушла на молчание и очистку моих сапог от налипшей глины. Еще около тридцати секунд пошло на мое пророчество:

– Борис Александрович тебя имеет, Словарь. Закон прибавочной стоимости. Чем больше фабриканты прибавляют конторским, тем дороже им стоит контора. За это фабриканты имеют конторских служащих. В каждое отверстие он тебя имеет, Словарь. Но кончит не он, а ты. Где-то по дороге к лимузину ты кончишь. На мусорной свалке. Ты набираешь вес прямо пропорционально увеличению объемов производства RM 20/20. Тяжелые словари лишний балласт. Потому их сбрасывают со счета.

Словарь только усмехнулся:

– Это тебе кажется, что ты все знаешь, дурашка.

Точно дуэльный барьер, я бросил между нами использованный для сапожного очищения грязный черенок. Мы со Словарем разошлись, и более не сходились.

Пикировка наша совсем была бы напрасна, если бы не купеческая восточная пословица: «Собака лает, караван идет». Отстраненный мной от постыдной экзекуции штык-юнкер на пару с шефом безопасности бургомистра Анечкой Щукиной успел нарыть в капитанском саду урожай из двух чемоданов, обшитых брезентом, и доставил их в мою резиденцию. Больше того. Успел смотаться в отсутствие Словаря на химический комбинат и увести в казармы дежурную роту славянского караула. Таким образом, корпуса «Франконии» остались под охраной группы наемников, пусть вооруженных и с отменной боевой подготовкой, но вряд ли способных устоять под натиском дружины анархистов, славянской уголовной пехоты и зеленых повстанцев. И для сборки боеспособного ополчения мне еще предстояло сагитировать Полозова. А это было трудно. Почти невозможно. Сагитировать Полозова мог только он сам. И только сломив свою преданность хозяину во имя спасения двух с половиною сотен обреченных неудачников.

ТРОМБ

После полуночи в резиденции бургомистра мы на троих гоняли растворимый кофе с галетами. Лавр степенно докладывал о ходе казарменной перестройки:

– Две казармы из трех на бревна раскатали. Плот слоеный пятьдесят на сорок пробили скобами. Бревна в два наката обшили доской.

– Доски откуда?

– Штаб разобрали. Что там планировать?

– А винный погреб?

– Погреб цел. Над ним клозет поставили временно.

– Это пока его фекалиями не затопит?