Казейник Анкенвоя

Я прикурил. Попробовал кофе. Могила улыбался. Возможно, он своей боевой жене так не улыбался. Он был определенно рад моему появлению. Он смотрел на меня, позабыв даже пистолет Макарова опустить. Или Щукина. Кого-то из них.

– Ты не в тире, Могила. Ты на кухне, - сказал я ему, затягиваясь.
– Кофе будешь?

– Буду, падре! Все буду!
– Могила сунул пистолет за пояс, и обнял меня бережно, будто склеенную фаянсовую вазу.
– Водку буду! Ужинать буду с тобой! Базар вести буду с тобой!

– И с Перцем?

Могила покосился на кипящую кастрюлю.

– С Перцем я мужеложством занимаюсь, - возразил он беззаботно.

– Тебе уже напели. И ты уже против таких сношений.

– Я не против таких сношений. Но я и не священник, ты знаешь.

– Знаю, падре. И это правильно, что ты здесь. Иначе бы тебя заглушили Митя с Гроссмейстером. Им твои реформы хомут.

Могила хлопнул себя для наглядности по загривку.

– А Князю великому сказали бы, что случилось у бургомистра обострение. Типа язва лопнула. Или белка сразила на боевом посту. Что на ужин?

– Как договаривались. Две склянки морфия в растворе. Больше нет.

Светлые зрачки его потемнели. Были бы темные, заблестели бы.

– Верил, что праздник с тобой мне, писатель, - Могилу понесло.
– Показался ты мне. В автобусе не разобрал я тебя. Но после, когда я мусора заделал, показался ты мне конкретно. Есть в тебе что-то мутное. Ты как типа спящий вулкан. У тебя в копилке вроде как пепел, а под ним раскаленная лава булькает. И знай, что не заложник ты мне по жизни. Это Митяю ты заложник. Магистру твоему гнилому, продюсерам, издателям, критикам и прочей свадьбе на костях.

Пока его несло, я надел варежки Дарьи, снял кастрюлю с плиты и слил воду в раковину. Потом открыл брезентовый ранец, достал из него салфетки, достал резиновый жгут, и запечатанный цинковой пробочкой пузырек с питательным раствором, из каких делают капельницы. Этикетку Митя отпарил загодя. Цианида в его медицинском углу не нашлось, а снотворное действует медленно. Так мы прикинули с Митей: пока подействует, свою пулю я успею получить. Могила уже заткнулся, наблюдая пристально за моими приготовлениями. Я выложил теплый шприц на салфетку и взболтал пузырек.

– Сейчас только вмажусь, и пойду, выкину твою бешеную кошку за дверь. Могила в законе. Его слово крепче татарского первача, - поделился вор своими планами.

– Но я-то здесь?

– Нет. Сначала вмажусь.

Могилевский закатал рукав, и вытянул обнаженную руку.

– Если тебе нужнее повар, я останусь, Могила. Если тебе нужней сестра милосердия, она еще в залоге, а я пошел.

– Ладно. Мы не гордые.

Могила перетянул жгутом выше локтя левую руку, в правую руку взял шприц, пронзил иглой крышку, набрал в стеклянную трубочку питательный раствор, и надавил на поршень, выпустив лишний воздух. Обе руки у Могилы оказались тогда заняты, и это был мой шанс. Наклонившись к Могиле, я выхватил пистолет у него из-за пояса. Могила спокойно сделал себе укол, развязал жгут и посмотрел на меня. Глаза его были снова прозрачны и спокойны, точно воды Красного моря в октябре.

– Ты же не выстрелишь, падре. Слабо тебе выстрелить.

– Нет, - согласился я, отступив к плите.
– Не выстрелю. Слабо мне выстрелить.

– Я так понимаю, глупо ждать прихода, - альбинос улыбнулся.
– Что за бурду я вколол себе?

– Витамины.

– Зря. Не знаешь ты, падре, кто за тобой стоит.

– Я знаю, кто за тобой стоит, Могила.

Из люка позади Могилы уже выбрались Матвеев, Дмитрий Кондратьевич и еще трое спасателей. Я спрятал оружие в карман дождевика. Могила кивнул мне и медленно вытянул стилет из голенища.

– Значит, ссучился Перец. Встал на путь исправления.

Могила стремительно развернулся, но первым успел метнуть его же собственный клинок, извлеченный из Веригина, Дмитрий Кондратьевич. Клинок насквозь пробил сухожилие альбиноса. Могила, стиснул от боли зубы. Через минуту, связанный, он лежал на полу. Рот его Матвеев залепил горчичным пластырем, добытым в моей аптечке скорой помощи. Я спустился по лестнице на первый этаж. Узрев меня, подскочил с моего дивана Дарьи Шагаловой Перец.

– Взяли убийцу, ваше благородие?

Я, молча, прошел по тропинке между птицами, число которых значительно поубавилось, оттолкнул рисованных кумачовых драконов и попал в ателье.

Вьюн, туда-сюда вращаясь на гончарном кругу, потягивала пиво из банки.

Рядом с Вьюном я положил пистолет Макарова. Или Щукина.

– Только не спрашивай: «Ты в порядке?». Я без того себя чувствую героиней какого-то мыльного сериала.

– Но ты в порядке?

Мы дружно расхохотались. Состояние, названное катарсисом, выражается по-разному. Одни смеются, другие плачут. Мы с Вьюном были одни. Пока мы заходились от хохота, в свое ателье вернулась хозяйка с расколотой керамической птицей.

– Ничего смешного, - влезла в наш катарсис Дарья Шагалова.
– Этот Могила, или кем он вам приходится, настоящий скот. Пересмешника испортил. Патефон зачем-то сломал. Зачем?

– Точно, - подтвердила Вьюн.
– Настоящий. Искусственный скот меня бы не треснул сзади по куполу твоим пересмешником.

И мы, как давеча, расхохотались. Потому, что мы были одни.

Минул час. Катер со спасателями и спасенными швартовался к пристани, где мятежника поджидал уже целый взвод славянских карателей во главе со штык-юнкером Лавром. Дарья Шагалова осталась, вопреки настойчивым уговорам, в студии. Мой прогноз она игнорировала. Перец удобрял экипаж махоркой. Дмитрий Кондратьевич снизошел, и принял его в ряды анархистов. Черная коробочка с тумблером мне так и не пригодилась. Я подарил ее Полозову. Митя взвесил массивную коробочку на ладони.

– Что за механизм?

– Шариковая мина.

– И что с ней делать?

– На РГД-5 со мной обменяешься.

Пока встречающие наблюдали, как штык-юнкер вылавливает Вьюна, сиганувшего с кормы, Дмитрий Кондратьевич незаметно сунул мне в карман ручную гранату.

– Прикинь, - целуя невесту, бурчал обиженный Лаврентий.
– Эти упертые бараны ссадили меня с катера.

– Но ты же всех там за меня в труху обратил бы, - Вьюн прижалась к его небритой щеке.

– Папой клянусь!

– Потому и ссадили. Я, Лавочка, и приличных людей там встретила.

– Ты только меня должна встречать. А я тебя.

– Замазано, - Вьюн поцеловала штык-юнкера в лоб.

Я догадывался, что Митя альбиноса Гроссмейстеру отдаст. Митя не настолько боялся врага своего, чтобы казнить его с предельной жестокостью. А Словарь боялся. Люди часто звереют от испытанного ужаса. Такова их природа. Такова наша природа. Повинуясь взгляду связанного по рукам и ногам альбиноса, я отодрал с лица его горчичник.