Казейник Анкенвоя

– Пока не отвечает. Но пора бы ответить.

Дмитрий Кондратьевич задумался, пощупал нос, выдернул из полировки стилет Могилы, и потащился решать проблему. По пути заглянул к Анечке Щукиной, и передал ей пару ключей с брелоком.

– Скутер у Германа сидит на цепи. По городской эмблеме легко узнаешь. Четыре такта, учти. Китайская сборка. Меньший ключ от зажигания. Остальные от замка.

Щедрый жест. Не ждал я, признаться. Командующий покинул резиденцию.

Я докурить не успел, когда за выбитыми окнами мало разборчивое, но громкое обращение Полозова накрыло шум и свист пивных фанатиков точно взрывная волна. Ответный взрыв последовал незамедлительно. Взрыв коллективного восторга. И покатился он к чертовой бабушке в сторону продуктовых лабазов, пока вовсе не стих. В кабинете остались Вьюн и я. Вернее, секретарь Гусева и я. Вьюн и Гусева после дуэли как-то взаимно не замечались. Гусева смотрела сквозь Вьюна точно сквозь призрак, но иначе, нежели Могила смотрел давеча сквозь Полозова. Вьюн же и вовсе не смотрела на Викторию. Из-за косметики, мне кажется. Как иные стараются не смотреть на рвотную лужу.

– Ты придумала, где и когда мы встретимся с Генрихом Яковичем?

– Думать нечего, - Виктория припудрила розовым порошком из пудреницы бледные щеки.
– В Косом переулке, дом 9.

– И кто там живет?

– Я там живу. Моя фамилия по гражданскому супругу Максимович. Генрих давно подсел на льготный режим. По средам ко мне ночевать приходит. Сегодня среда. Утром часам к пяти заглядывай. До пяти мы любим друг друга.

Виктория ссыпала в ридикюль баночки с флакончиками, щелкнула замком и порхнула за дверь. Во истину, если и обитала в Казейнике вавилонская шлюха, то все же это была Виктория. Вика-Смерть. Кавалерственная дама трупных червей. Татарская любовница, княжеская подстилка и гражданская жена льготника Максимович. Вьюн дремала на подоконнике. Пришлось ее разбудить.

– Давай, милая. Просыпайся, - я тронул ее золотое руно.
– Гони в экологический институт. Дарью Шагалову на большую землю вывезешь.

– А если она не откроет мне?

– Откроет. Она всем открывает. Она даже упырям-экологам открывает.

– А если она ехать откажется?

– У тебя наручники есть?

– Наручники для извращенцев.

– Соври, что Глухих в карьере нарыл оранжевую глину.

– Это важно?

– Да мне плевать. Важно, что вернешься ты с Дарьей Шагаловой. Вопросы?

– Лавочка имеет.

– Приводи. Но после возвращения. Пистолет оставь.

Она, помедлив, отдала мне пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них.

Я, помедлив, вернул ей фамильное оружие. В поселке было неспокойно.

«Лучше пусть она еще кого-нибудь подстрелит, но сама пусть лучше выживет. Пусть вообще если кто-либо выживет, лучше Вьюн», - решил я бесповоротно.

ЗА ДОБЛЕСТЬ И НАТИСК

Американский химик Уорф обрел узкую известность благодаря своей теории лингвистической относительности. Уорф утверждал, что картину мира в нашем сознании формирует язык. То есть, языку мы доверяем больше всех прочих инструментов осязания, зрения, обоняния или слуха. Причем, совершенно постороннему языку. В основу его теории легла пожарная статистика. О чем говорит подобная статистика? Если на бочке написано «Вода», в бочку легко бросают непогашенные окурки даже вопреки тому, что от нее за милю разит бензином. То есть, лингвистический анализ в нашем сознании доминирует над здравым смыслом и данными нам от природы органами идентификации.

То есть, как ни крути, а «вначале было слово». Лишний раз убедился я в этом после встречи с Генрихом Яковичем в Косом переулке, дом 9. Итак, я встал около 4-х утра. Проснулся в будуаре изгнанника Хомякова. В кабинете мне холодно спалось. В будуаре же стояла удобная оттоманка, покрытая одеялом. В будуаре стояла немецкая масляная печь. И множество будильников помимо того, который Хомяк унес в изгнание. Я доверился пластиковому электронному будильнику с мелкой штамповкой «сделано в Китае». Лингвистический анализ подсказал мне, что будильник зазвонит в назначенный час. Вопреки пожарной статистике это сработало. В пустом вестибюле болтался крепкий спасатель годов под сорок.

– Вы кто и зачем?
– опросил я спасателя.

– Матвеев я. Дмитрий велел присмотреть. Николай-чревоугодник ангела назначил за вашу голову.

– Еще раз?

– Припадочный обещал тому, кто избавит поселок от вашего деспотизма, рукоположение в земные ангелы. И телесное благословение голубицей.

– Какой голубицей?

– По слухам, она мужскую плоть истязает виртуозно.

Матвеев мне понравился. Отвечал обстоятельно, уверенно. Глаз не прятал. Держался вежливо. И командование величал без принятого среди анархистов подобострастия.

– Косой переулок знаете?

– Как не знать? Я здешний.

– Далеко?

– В темноте, да по грязи с полчаса.

– Ну, пошли, Матвеев.

Толковый спасатель Матвеев в подспорье к тесаку экипирован был еще и слабосильным фонариком, которого мощности нам, однако, хватило на вояж по безлюдному ночному поселку, отделанному после наводнения промоинами и корягами. Ровно в пять мы с Матвеевым стояли у кирпичного двухэтажного флигеля с остекленной верандой и крышей, выложенной цельными листами черного толя. Судя по его изумительной сохранности, я оставался последним в поселке обитателем, кому до вчерашнего неизвестен был адрес официального проживания Виктории. Мы взошли на крыльцо с резными перилами. Из резьбы преобладали мужские половые органы и перочинные инструкции по технике их использования. Как все почти бывшие цензоры, Гусева поощряла вакханалию в искусстве. Стучаться в дверь, обитую дерматином, за каким дерматином еще ватный слой пальца на два, занятие бессмысленное. Я взял у Матвеева фонарик, сошел вниз и высадил им четверку стекол на веранде.

– Жить надоело, солдат?
– услышал я взвинченный голос бестии, налетевшей на Матвеева.

Лучом фонарика я поймал ноги бестии, обтянутые бежевыми пятнистыми лосинами. Выше бестия складывалась из обнаженной спины, схваченной под лопатками шелковой полосой, и заколотого шпилькой сеновала.

– Матвеев не при делах, - поспешил я обратить гнев бестии по адресу.

Бестия обернулась Викторией Гусевой уже непосредственно ко мне.

– Ты что, ваше благородие, пьян опять, или забавы ради стекла бьешь?

– Нынче все бьют. Мои подданные бьют. Моя администрация бездействует. От моих предложений успокоить разгневанные массы, администрация по нужде линяет. Приходится рассчитывать на себя. Лучший способ усмирить стихийный вандализм, это возглавить его, мадам.

– Сапоги хотя бы вытри, - Гусева обернулась прежней бестией и пропала в доме.

Сапоги я вытер. Здесь я похож на моего старого перса. Ему свойственно гадить, но воспитание чаще держит победу. Потом я шагнул в мезон. Прихожая сильно отдавала предбанником. Стены обшиты были вагонной доской. На гвоздях сушились душистые можжевеловые и березовые веники. Над скамьей висели использованные махровые полотенца. Свежие, переложенные простынками лежали стопой на длинной полочке, и там же просила подаяния сиротливая байковая шапка. Плотно закрытая дверь могла вести только в парную. Лестница с ковровой дорожкой подобная трапу для встречи Юрия Гагарина, стремилась наверх. Осмотревшись, я пригласил в предбанник Матвеева.

– Не рафинад, не растаю. Снаружи постерегу.

– А если меня изнутри начнут убивать?

– Справедливо. А если мадам рассердится? Вика-Смерть женщина со связями.

– Только с половыми и беспорядочными. Вы инструкцию на крыльце прочли? Будете действовать по инструкции, она сама вас оправдает. Прямо на этой скамье.

Матвеев сел на скамью оправданных, а я взошел по ковровой дорожке до верхнего этажа, откуда неслась прямая речь. Лаборант Максимович в теплом нижнем белье пружинил на велюровых подушках дивана. Его редкие прямые волосы разделял боковой пробор, а нос у него был фиолетовый, мясистый и крепко застуженный. Таким носом эколог часто хлюпал, и, рассуждая, весьма гнусавил. Гусева-Максимович раскладывала пасьянс, освещенный керосиновой лампой за ломберным столиком с наброшенной на него скатертью с кистями. «Мария Стюарт», - определил я от порога. Эта Гусева еще в студенческие годы врала мне, будто бы когда у мятежной королевы сошелся пасьянс, ее тотчас обезглавили. После одна корректор-девица врала, что в день казни у Марии Стюарт пасьянс как всегда не сошелся. Я поверил в обе инсинуации. Будучи любым здравомыслящим персонажем, чужому языку я доверяю больше, чем собственным органам слуха. При моем заходе Максимович снялся с дивана и сдержанно кивнул. Хотя фотография эколога Максимович в моем пропуске оставалась по-прежнему размытой, все же я его другим воображал. С тех пор Максимович сильно изменился. Так или иначе, он ждал моего начинания.

– Здравствуйте, Генрих Якович. Я наслышан об вас от покойного Щукина.

– Вы спирит?
– Максимович обошел меня вокруг, изучая точно диковину в кунсткамере.
– Зайка, он вызывает усопших.

– Не обманывайся, Генрих. Он вызывает жалость. Помоги ему вырваться из этой клоаки ради всего святого.

– Ради зайки я помогу вам, господин сочинитель, - прогнусавил Максимович высокомерно.
– Вы, разумеется, читали «Fractal Geometry of Science» Мандельброта?

Уцепившись за подол моего дождевика, Максимович дернул меня на велюровые диванные подушки.