Каждая минута жизни

Удар был точный, и Пшеничный прикусил губу.

— Я его не просил выносить меня из огня.

— А ты бы разве его не вынес?

— Не знаю…

— То-то и оно, что не знаешь, — вскинул острый подбородок Скарга. — И я знаю, почему!

— Так вы же у нас мудрый!

— Знаю, что тебе ревность весь свет застит.

Вот ведь куда, в самое недозволенное залез старый мастер, зацепил больную рану Николая Пшеничного. Ну, правда это. Из-за Тамары не мог он терпеть Зарембу, из-за нее носил на груди холодный камень против него. Сам видел, как Заремба заходил к ней в дом. Ему, Николаю, дорога туда заказана, а он все может? Веселенький такой выбежал потом, что-то еще напевал, улыбался довольно. Любятся-милуются… Мало ему своей жены-актрисы!..

— Я к Максиму Петровичу не ревную, — притворился равнодушным Пшеничный. Встал, зажег сигарету, привалился спиной к стене. — Только к чему он из себя святого корчит? Весь цех знает…

— Не мели языком, дурак! Трошин тоже видел то, чего не было.

— Да я же сам видел!

— Вранье, — твердо выговорил Скарга. — У Максима до черта дома своего горя. Дочка при смерти. Операцию ей будут делать.

— А чего ж он к девчатам бегает? Разве нет?.. — Раздражение закипало в груди Пшеничного, он зло затягивался сигаретой, выплевывая табачные крошки.

Скарга понял, что с такими дурачками нужно действовать быстро и решительно. Он бесцеремонно открыл шкаф, снял с вешалки пиджак и бросил Пшеничному. Сказал, что внизу машина, и надо подъехать в одно место. Это недалеко.

Перед общежитием стоял скромный, езженый-заезженный «Москвич». Дверцы в нем не запирались. Кому придет в голову воровать такое железное барахло?

Однако мотор был вполне нормальный, завелся сразу. Скарга дал полный газ и помчался какими-то переулками. Путь их лежал за Днепр, через мост Патона, в потоке тяжеловозов, панелевозов, грузовиков, трамваев, легковушек.

Куда он гнал, этот высушенный, тертый на всех жизненных жерновах, дед? Почему так крепко вцепился в баранку? Пшеничный молчал, не решаясь спросить об этом. Знал, что дальше трасса выведет на Дарницкие улочки, а потом на Харьковскую магистраль. И дальше в лесные чащи, в глухомань, в темноту. Появилось болезненное предчувствие. Неужели Скарга что-то пронюхал про их воскресные гулянки? Была там маленькая такая избушка на курьих ножках, стояла над небольшим озерцом посреди березовой рощи, со всех сторон ее обступал орешник, заросли крапивы. В этой избушке лесника и было их пристанище. Сюда они съезжались на веселые гулянья, возле этого озерца пели песни, жарили румяные шашлыки. Это было царство Кушнира. «Гуляйте, ребята, пока гуляется! Мы тут гегемоны! Наша воля, наше право!» Было чем порадовать душу после заводского шума-гама! Иногда привозили с собой девиц, молодых, бесстыжих, в коротких юбках или обтянутых джинсами до такой степени, что неловко и глядеть.

Так куда же они едут?.. Фу ты, слава богу, свернули левее. «Москвич» проскочил мимо какого-то огороженного пустыря, перевалил через канаву и неожиданно остановился перед воротами стройки. Не то дом, не то завод, который никак не вылезет из нулевого цикла. Подъемный кран дремлет в стороне без дела. Кучей свален кирпич. Доски, арматура, ящики… Все в беспорядке, в пыли. И ни души. Повымерли все, что ли? Ага, вот и сторож ковыляет, старенький дед в брезентовом плаще. Таких рисуют на карикатурах в журнале «Перец». Даже традиционная шапка-ушанка на голове. Среди лета — шапка-ушанка! Ну и дедуля…

Однако со Скаргой они поздоровались так, будто были давними приятелями. Отошли в сторонку, о чем-то тихо разговаривая. Потом Скарга, словно вспомнив, подозвал к себе Николая Пшеничного.

— Так это он и есть, Василий Карпович, наш герой, — в прищуренных глазах Скарги затеплились не то смех, не то ирония. — Тот самый, что спасал вчера модельный цех.

Сторож уважительно кивнул Пшеничному, но видно было, что он не очень-то восхищался подвигом Николая. Наоборот, он придирчиво, с ног до головы, стал его разглядывать. Николай даже невольно втянул голову в плечи. И зачем было сюда ехать? Ну, стройка, ну, незаконченный объект, что тут можно увидеть?.. Было досадно, что подчинился приказу мастера и угробил на это столько времени. И настроение испортил, и планы на вечер загубил.

Сторож в брезентовом плаще повел их по разбитым колеям, мимо куч сваленных материалов, куда-то на задворки стройки. Остановились перед кирпичной кладкой, которая едва-едва доставала Николаю до плеча.

— Так это ты, значит, у нас огня не боишься? — неожиданно приветливо спросил старик у Пшеничного.

— Вы же знаете… — пожал плечами Николай.

— Что я знаю, то мое дело, сынок. А вот ты, наверно, знаешь не все. Не знаешь, к примеру, что эта стена уже второй год не двигается с места. Вот какую подняли, такую и оставили.

— Почему? — искренне поинтересовался Николай, уловив в словах сторожа едва прикрытый укор.

— А потому, что весь кирпич, все материалы твои дружки разворовали.

Это было уже как удар, как обвинение. Глаза сторожа сухо впились в Пшеничного.

— У меня таких дружков нет, — смутился Пшеничный и оглянулся. Кирпичная кладка тянулась далеко, кое-где уже была выщерблена, кое-где развалилась, запущенная и никому не нужная.

— Есть у тебя такие дружки, — твердо возразил сторож. — Вот они и держат меня на охране. Два года охраняю черт-те что.

Потом они еще ходили по другим участкам, разглядывали залитые водой котлованы, толклись возле проржавевшего крана. Сторож что-то бормотал себе под нос, Скарга молча хмурился. Николай не знал, что ему говорить. Здесь велось строительство заводского профилактория. У самого лесного массива, рядом с озером, в тишине, в глуши давно уже должен был вырасти дом отдыха для рабочих, для друзей Николая, для него самого. И вот все пропадало, все гнило, все покрывалось ржавчиной. А у деда-сторожа серели от безнадежности глаза, и шапка-ушанка так комично сидела набекрень на его маленькой высушенной голове.

Назад возвращались не торопясь. Скарга был задумчив. И, по-видимому, уже не знал, что делать дальше. Его силы иссякли. Николай понял его замысел: это была не просто поездка для развлечения. Старик хотел ему многое сказать, а точнее — показать. Вот, мол, все то, что есть и что должно было быть, но не сбылось из-за твоих друзей-собутыльников. А все вместе вы — дружки Кушнира, собутыльники Кушнира, исполнители махинаций Кушнира, все вы — винтики в гигантской машинерии взаимосвязей, дружеских контактов, товарищеских взаимоуслуг, списков, звонков, вечеринок, гульбищ на лесных заимках… И есть в этой машинерии некое скромное место и для тебя, Николай. Да все это он и сам чувствовал. Ему бы давно следовало понять. И работа повыгодней, и зарплата побольше, и стенд с твоей фотографией, и поцелуи в избушке лесника над озером. И жгучие, бесстыжие слова: «Не бойся, Пшеничка…»

Они зачем-то подъехали к заводским воротам. Николай чувствовал себя усталым и измученным, в голове стоял туман, и мысли путались. Однако не хотелось спорить с дедом. Завод так завод, «Москвич» так «Москвич»… Прошли через проходную. Старику везде открыта дорога, пропускают его свободно. Вахтерша почтительно склонила перед ним голову. Пшеничный миновал металлическую вертушку и только тут почувствовал, что ему полегчало. Он был дома. На своей территории. В своем царстве.

— Пойдем, — пригласил его Скарга и почему-то показал не в сторону цехов, а налево, к заводоуправлению. Уже вечерело. Высокие окна дышали сонной темнотой, там не было ни души, работа в заводоуправлении уже закончилась.