Каждая минута жизни
Шрифт:
Однако пора было двигать на завод. Выходя из общежития, Пшеничный увидел в комендантской комнатке участкового, лейтенанта Бугаева. Тот разговаривал с Николаем Онисимовичем — комендантом общежития, показывал ему какие-то бумаги, а когда заметил проходящего через холл Пшеничного, пристально, изучающе поглядел на него. Очень странный — протяжный, прилипчивый взгляд. Будто речь шла о нем. А возможно, и не о нем. Но тогда почему так насторожился Бугаев?
За проходной, однако, все забылось, шумно шли ребята, перекидывались шутками, в их голосах, движении чувствовалась деловая уверенность людей, знающих себе цену, пришедших сюда как в свой собственный дом. Здесь действительно было хорошо. Все давно знакомо, все привычно, будто и родился ты тут, и здесь пройдет вся твоя оставшаяся жизнь.
Пшеничного обогнал
Вдруг он вынул сигареты и стал на ходу закуривать. Пшеничный догнал его.
— Здравствуйте, Петр Сидорович, — приветливо кивнул Пшеничный и хотел было поинтересоваться здоровьем супруги. Но Скрябников только искоса взглянул, ничего не сказав, прибавил шагу. Не услышал, что ли?.. Спина его согнулась еще больше, он будто торопился в цех. Пшеничный почувствовал себя так, словно его при всех обругали. Но почему, за что?.. Стал припоминать. Конечно, вспомнил: Скрябников стоял в квартирном списке, но вчера стало известно, что его временно отодвинули, перенесли на другой дом. А в этом списке вместо него появилась фамилия Пшеничного. Кушнир сумел все провернуть быстро. «Так нужно, — сказал. — Радуйся, что делаешь для цеха большое дело, помогаешь с планом, с заказами, доказываешь, что ты способен жертвовать собой ради других, ради общего дела…» А как бы посмотрел на это Скарга? — подумалось вдруг. Старый мастер, конечно, не в курсе… Махинация скрыта глубоко, все в ажуре, не подкопаешься. Только вот Скрябников перестал здороваться. Не то у него, видать, настроение, чтобы благодушно кивать махинаторам. И у его больной жены тоже не то настроение.
Аллея поворачивала к сборочным цехам. Дальше, в тени осокорей, возвышался механообрабатывающий, красавец с огромными окнами, с красными воротами, вокруг него цветники, скамейки, аппараты с газированной водой. Пшеничный взглянул на большой щит с объявлениями у главного входа. Перед ним стояли рабочие, читали.
«Молния!»
Пшеничный тоже подошел посмотреть, по какому поводу. Прожектористы, наверное, постарались. Неутомимые у них в цеху прожектористы, чуть какое упущение, сразу «молния»… Первые и поругают, первые и добрым словом упомянут. Он прочел… «Приветствуем героя механообрабатывающего цеха!..» «Молния» оповещала о вчерашнем происшествии, называла тех, кто бросился первым в пылающий модельный. Слова были звонкие, красивые, четко выписанные, и из этих слов вытекало, что главным героем был он, Николай Пшеничный, что это он, собственно, закрыл газовый вентиль, выбил раму, втянул шланг от гидранта и начал сбивать пламя с ценнейших моделей. Все так оно в общем-то и было, но Пшеничному стало вдруг стыдно, нехорошо. И ребята рядом читали будто с ухмылкой.
— Кто это повесил? — спросил он недовольно.
Ему не ответили. Как и Скрябников. Даже не поздоровались с ним. Его утреннее смутное настроение переросло в откровенное раздражение. А тут еще эта «молния», словно унылое дитя, одиноко белела на большом красном стенде.
И Пшеничный решился. Одним рывком сорвал листок с доски, сложил его, засунул в карман пиджака и быстро направился в цеховые ворота.
Кушнира нашел возле инструментальной кладовой. У того было преспокойнейшее лицо. Под чистенькой, отутюженной синей спецовкой голубела новая рубашка, все было аккуратно на нем, новенькие ботинки по последней моде, лицо загорелое, хорошо выбритое. Спросил у Пшеничного, почему такой злой? Чем недоволен? Тот вынул листок с «молнией», развернул его и, не читая, хлестко, грубо разорвал на куски. Вот так, товарищ начальник!
— Не понимаю, Пшеничный, чем вам не угодили наши стражи порядка, — сухо, с легкой мстительностью в голосе, произнес Кушнир. — Вас, кажется, здесь не обижают.
— Нет, обижают! — с вызовом отрезал Пшеничный.
Разговор велся на повышенных тонах. Появились и любопытные. Кушнира это явно не устраивало. В его узеньких глазах мелькнула тревога. Он взял Пшеничного за локоть, повел к себе в кабинет, стараясь по дороге выведать причину его недовольства. В чем дело? Или это обида за квартиру? Неужели Пшеничный не понимает,
что ситуация сложная, что могут быть возражения в коллективе, анонимки, что есть обойденные, есть даже выброшенные вовсе из списка…— Например, Скрябников?
— Возможно… Скрябников, — Кушнир слегка запнулся, открыл широко дверь кабинета, пропустил Пшеничного, зашел за ним и плотно закрыл дверь. — Хотя Скрябников — не самый одиозный случай, Коля. Скрябников одно время крепко выпивал, был переведен из бригадиров в рядовые токари… Одним словом, он у нас не среди лучших, — в тоне Кушнира зазвучали льстивые нотки. Взял парня за плечи, подвел к своему столу, посадил перед приставным столиком и сам сел напротив. — Герой — ты! Даже сам не представляешь, какой герой! Висел на волоске от гибели. И вообще, в любой ситуации умеешь показать свою гражданственность. Идешь навстречу коллективу.
Кушнир умел говорить. Зажигаясь, верил в собственные слова, в собственные фантазии. Ему только сорок лет, а он уже начальник крупного цеха, впереди — новые перспективы. К тому же здоров, крепок, вынослив. Любил похвастаться: «В руководители выходят только двужильные». О себе говорил, что он в меру честолюбив, но на самом деле стремился любой ценой вскарабкаться по служебной лестнице, заводил престижные связи, был щедр, особенно когда ему это недорого стоило.
Сейчас Кушнир был искренне удивлен поведением Пшеничного. Кто-то, видно, настроил его. В сущности, это ведь под Кушнира подкоп…
Почему-то парень отказался от «молнии». Вернее, устроил скандал перед стендом и, следовательно, отрицает ту версию, которую всячески старался поддержать Кушнир. Пожар был ликвидирован благодаря Пшеничному, в его поступке люди должны усмотреть результат большой воспитательной работы начальника цеха. Все делалось по его указаниям, направлялось его советами; это он сумел настроить коллектив на такую высокую рабочую тональность, что героический поступок Пшеничного, по существу, явился как бы отражением героизма самого Кушнира. И это непременно нужно показать общественности, отразить в «молнии», в прессе, на радио. Как же можно так легкомысленно вести себя перед стендом? По-мальчишески, несерьезно, безответственно…
— Но ведь меня вынес из огня Заремба, — попробовал остановить поток слов начальника Пшеничный.
Пришлось снова доказывать, втолковывать этому юнцу, что выносить из огня намного легче, чем бросаться в огонь. И потом еще неизвестно, кто его вынес, там была суматоха, просто Заремба стоял ближе всех к очагу пожара, ему показали на дверь, его буквально втолкнули, ну, он и пошел. Конечно, поступок достойный мужчины. Но этот Заремба и так потерял голову от славословия. Им, кстати, очень недовольны пожилые рабочие, тот самый костяк, основа завода. На него пишут жалобы во все адреса, начиная от директора и кончая министерством и ЦК партии. Так что с Зарембой надо быть очень осторожным.
— Кстати, есть возможность отдохнуть на озере. В субботу. Ты не против?
— А чего мне быть против? — совсем сдался Пшеничный. — Героям все позволено. — В его тоне прорвалась легкая насмешка. — И все-таки не надо так, Анатолий Петрович, — выдавил он из себя напоследок. — Люди замечают.
— Я тебя не понимаю, дружок.
— Не надо делать из меня слишком заметную личность.
— Ладно. Об этом мы когда-нибудь поговорим на лоне природы. — Кушнир встал, дружелюбно похлопал по плечу, вывел из кабинета. — Собирались приехать те красоточки, помнишь, что в прошлый раз тебе понравились? Да не красней, не красней. В твоем возрасте я их поедом ел… Да, хочу попросить тебя об одном одолжении — сугубо личного порядка. — Кушнир немного замялся и сказал доверительно, взяв Николая за руку. — Ты можешь быть другом?.. Молчишь? Значит, не можешь…
— Что вы, Анатолий Петрович! — даже испугался Николай, и ему сделалось неловко оттого, что начальник, этот вечно занятый, пекущийся об их благе человек, мог хоть на мгновение допустить такую мысль. — Неужели вы не верите мне?.. Сомневаетесь в моем искреннем отношении к вам? Обидно, честное слово…
— Спасибо, браток, — улыбнулся Кушнир. — Ты не думай, тут ничего особенного, — он вынул из внутреннего кармана пиджака увесистый пакет. — «Папа Федя» отремонтировал мне машину в своей мастерской, а денег брать не хочет. Но я в долгу оставаться не люблю. Передашь ему. И не бери никаких расписок, никаких квитанций…