Каждая минута жизни

Он уже хотел было сесть на сухой островок травы у пенька, хотел о чем-нибудь спросить у бывалого воина или рассказать самому про то, что делалось тут, у них, на протяжении двух лет оккупации, когда страшно было ходить по улицам, а фашисты и полицаи среди ночи вламывались в дома, требовали яиц, сала, картошки, и попробуй не дать — прибьют ни за что, выгонят на мороз. Правда, в последнее время в селе размещалась какая-то смирная, совсем нестрашная немецкая команда, старые дядьки в синих шинелях, которые чинили мосты, тянули телефонные провода. Ну, с этими еще можно было жить. Один заходил к ним, жаловался маме, что у него дома осталось двое киндеров, болеют, а жена умерла перед самой войной, и он не знает, как с ними быть… Но тут вдруг молодой боец с автоматом встревоженным голосом сообщил, что едут немцы. Сержант взял винтовку и поднялся. Он прищурился и долго смотрел в сторону сахарного завода.

— Разве это немцы? — бросил он небрежно. — Вечно ты, Семушкин, паникуешь… Просто подвода, а на ней сидит фриц.

— Два фрица, — поправил белобрысый Семушкин, глаза которого, наверное, были зорче.

— Ну, пусть два, — согласился сержант. — Глупой смерти ищут.

Он, не торопясь, клацнул затвором, медленно поднял винтовку и стал целиться. Медлительный, долговязый, в обтрепанной шинели, он водил перед собой стволом, и в движениях его не было ни воинственной злости, ни желания убить кого-то или защититься от нападения, а скорее чувствовалась рассудительность бывалого человека, трудового, привыкшего всякое дело делать тщательно, с умением. Заставила его судьба стать солдатом, и он подчинился ее велению. И Максим, еще до того, как грянул выстрел, понял, что пуля попадет в немца, и ему почему-то стало жаль того живого человека, обреченного, согнувшегося на подводе, будто он уже был не живым человеком, а мертвецом. Так и получилось. Ударил выстрел, тот, на подводе, схватился за живот и уткнулся лицом в передок телеги. В ту же минуту второй немец, напуганный выстрелом, соскочил на землю и, не соображая, что делает, побежал в сторону села, прямехонько на сержанта. Лицо его было серое, будто заклеенное бумагой, он размахивал руками, словно хотел оторваться от земли, ухватиться за что-то в воздухе. Ударил второй выстрел, и этот фриц свалился на пашню.

— Вот так мы вас встречаем, — незлобиво пробормотал сержант, повесил винтовку на плечо и двинулся первым в сторону подводы.

Убитые оказались связистами. Сзади на телеге была прикреплена катушка полевого телефона, с нее разматывался провод, извиваясь по земле ярко-зеленой змейкой, которая убегала в посадку, а там, наверно, дальше, до сахарозавода. Семушкин сказал, что связистов, видимо, послали не случайно. Скорее всего они должны были узнать, почему молчит гарнизон в этом селе. И, значит, им пока не было известно о его разгроме. Но теперь-то они узнают и оповестят об этом все окрестные воинские части. А дальше — известное дело: навалятся всеми силами, расколошматят.

— Ну и натворили мы делов! — сокрушенно закончил он. — Теперь-то уж точно нас раскроют.

— А ты хотел отсидеться тут до конца войны? — насмешливо отозвался сержант.

— Может, дождались бы своих… Глядишь, и фронт подошел бы… А теперь жди фашистскую сволочь.

— Я тебе платочек дам, поплачь, — не скрывая осуждения, сказал сержант и зашагал назад, к селу.

А народ в селе радовался освобождению. Повсюду варили, жарили, угощали бойцов.

Мама уже сварила чугунок картошки, выскребла остатки муки и месила тесто на галушки. Вкусные у нее были галушки, только редко она их делала. А сейчас хотела угостить ужином троих солдат, которые остановились на ночлег в ее хате.

— Ты, хозяюшка, не шибко старайся, — охлаждал ее усердие Семушкин. — Нам тут рассиживаться не с руки. С часу на час бой начнется.

Но в округе было тихо. Поужинав, бойцы завалились спать. Постелили на полу соломы, накидали поверх половичков и закрылись своими шинелями.

Поздно ночью, когда мама помыла посуду, кто-то громко постучал в окно и приказал: «Выходи!» Потом с улицы послышалась команда строиться.

Боя еще не было, никто не стрелял, и до утра далеко, а тут тревога… Максим соскользнул с теплой лежанки, быстро надел свои чуни, натянул отцовскую фуфайку и шмыгнул вслед за бойцами в темноту ночи. На улице около хаты стояли в строю несколько бойцов, молодой лейтенант в плащ-палатке охрипшим голосом приказал: «Шагом марш!» — и повел их в сторону колхозных построек. Под сапогами зачавкала грязь.

Возле амбара горел костер и сновали взад и вперед солдаты. Двери его были открыты, дышали черной пустотой.

— Выводи! — скомандовал лейтенант.

В отблесках огня появились темные, как привидения, пленные в длиннополых шинелях, в надвинутых на уши пилотках, напуганные. Будто предчувствуя недоброе, они жались друг к другу. С чего бы это их выводили из сарая? И почему именно сейчас, среди ночи?.. Старые все, сгорбившиеся, тихие, будто покойники. Один из них, хлипкий на вид, с усиками, попытался придвинуться к огню, вытянул ладони, чтобы погреть их над пламенем костра, но другие пленные окликнули его, и он, поеживаясь, быстро отступил к стене амбара…

Далеко за селом ударила пулеметная очередь, напомнила о войне, о том, что село в окружении, и завтра тут будет бой, будут стрелять со всех сторон, и вряд ли кто-нибудь из этих пленных останется в живых.

Тогда лейтенант выступил вперед и обратился к ним сорванным, немного надрывным голосом:

— Немецкие солдаты! Вы в плену у Советской Армии. Вы должны сделать выбор: с кем вы — с Гитлером или с нами? Гитлер — первый враг немецкого рабочего класса, он принес большое зло Германии и нашей стране. Мы бьемся с Гитлером для того, чтобы освободить и вашу родину от фашистской нечисти. Подумайте, немецкие солдаты…

Слова его быстро переводил старый, в очках, старшина, который, наверно, был переводчиком. Он бубнил быстро, иногда сбиваясь, будто ему было безразлично, о чем говорится в речи его командира. И немцы слушали его равнодушно, не поднимая глаз, как будто лейтенант обращался не к ним, а после его речи с ними сделают то, что должны были сделать. Все более горячась, лейтенант с искренним вдохновением старался убедить пленных в преступности фашизма, был уверен, что они обязательно должны его понять, должны проникнуться его ненавистью к Гитлеру, и это придавало ему еще больше огня, и он уже обращался к ним не как к пленным, а как к немецким пролетариям, угнетенным и обманутым Гитлером труженикам Германии.

Максима очень удивила эта длинная горячая речь. Только через много лет он смог понять суть сложившейся тогда в его селе ситуации. Предстоял тяжелый, неравный бой. Исход его был, видимо, уже ясен командиру. И тогда встал вопрос: что делать с пленными, людьми пожилыми, перепуганными. Убивать их — жестоко, держать под охраной — невозможно, да и смысла нет никакого. Все-таки это были живые люди. Когда-то они трудились на фабриках, в шахтах, конторах, выращивали хлеб, строили дороги, у них был вождь — Эрнст Тельман, может, они даже голосовали на выборах в рейхстаг против Гитлера и его коричневой банды. Как же их после всего этого расстреливать?

Немцы слушали отстраненно, потупившись в землю, стояли как привидения и ждали своей участи. Наконец лейтенант закончил речь и после короткой паузы спросил:

— Мы решили отпустить вас к своим. Но может быть, кто-то из вас хочет остаться с нами и защищать село от фашистов?

Наступила тишина. С треском вспыхнула в костре веточка и на минуту озарила скученную группу пленных. Лейтенант ждал. Ему не хотелось верить, что среди них не найдется ни одной смелой, честной души, что все они заклятые, отпетые фашисты, послушные лишь приказам своих командиров. Они продолжали молчать, хмурились, но выйти вперед никто из них не решился. Казалось, они не понимали, к чему их призывал лейтенант, они вообще ничего не поняли из его слов и давно уже покорились тому, как поступит с ними судьба. Наконец, лейтенанту надоело ждать, он приказал пленным построиться в колонну по два, подозвал к себе долговязого сержанта и безнадежно махнул рукой в темноту ночи.

— Выведи их за село и отпусти к чертовой матери. Все равно солдаты они никакие.

Наверное, в глубине души командир роты полагал, что и гитлеровцы, возможно, учтут этот его шаг, и если кто-то из наших попадет в плен, то сможет рассчитывать на снисхождение. А что бой предстоял страшный, беспощадный, в этом уже никто не сомневался.

Максиму запомнился самый последний разговор солдат в хате. Это было уже перед немецкой атакой, на рассвете. Мать запихивала в печь солому, чтобы побыстрее разогреть для солдат завтрак. Но Семушкин закурил и, махнув рукой, сказал с сумрачным видом, что с завтраком не надо торопиться, да и печь тоже едва ли стоит растапливать. Времени уже нет, сейчас фрицы подбросят такого огонька, что всем тут жарко станет.