Каждая минута жизни

Они поднялись по крутой лестнице. Скарга повел Николая какими-то переходами, открывая двери, заглядывая в комнаты, внимательно читал таблички на них.

— Долго нам тут бродить? — не выдержал, наконец, Пшеничный.

— Пришли, — ответил Скарга.

Он открыл высокую дверь, похожую на ворота в храм. За дверью был большой зал. Николай прочитал надпись на красной доске: это был музей заводской славы, недавно открытый и поэтому еще мало кому известный. Николай рассматривал стенды, диаграммы, фотографии на стенах, высоко под потолком — модели самолетов, аэростатов. Даже дирижабль висел в углу. Для чего их тут разместили, сказать было трудно, разве что для демонстрации давней продукции завода, который когда-то работал и на авиацию, и на химию, и на оборону.

Про оборонные дела говорилось больше всего. Каждый стенд напоминал, что в великой всенародной войне против фашистов завод сыграл значительную роль. На фронт пошло столько-то, в подполье боролось столько-то, пали смертью храбрых столько-то, героев столько-то… Николай ходил от стенда к стенду, долго всматривался в снимки, в грамоты, приказы, письма, в пожелтевшие фотографии.

И вдруг неожиданно увидел… Не сам увидел, Скарга ткнул пальцем.

— Вот он.

На Николая смотрели мертвые глаза. Трудно было понять, что это такое. И почему на снимке — взрослые мужчины и рядом с ними, на табуретке, стоит мальчик, и рот у него раскрыт будто в немом крике, и лицо одеревенело в гримасе отчаяния.

— Их должны были вешать, — сумрачно сказал Скарга.

Снимок был явно немецкий, сделанный «лейкой». Фашисты часто фотографировали осужденных на смерть, оставляя снимки себе на память. Пшеничному стало нехорошо. Снимок загипнотизировал его. Этот взгляд мальчика под виселицей пронзал его насквозь.

— Кто это? — приглушенно спросил Николай.

— А ты присмотрись.

— Мальчик-то… маленький совсем…

— Этот мальчик спас свое село от фашистской расправы, — тяжело и одновременно вроде бы с гордостью сказал Скарга. — И зовут его Максим Петрович Заремба…

21

Шел сорок четвертый год. Максиму набегала тогда восьмая весна. К ним в село, оккупированное фашистами, вошли первые советские части. Собственно, даже не части, а так, человек сто пятьдесят… Все они были молодыми парнями — уральцы, веселый народ. А когда хоронили их, в живых осталось только шестеро.

Почему погибли? Потому, что приняли неравный бой с немцами. Что воевали отчаянно и были бесстрашными. И еще потому, что шла тяжелейшая война… Одним словом, из ста пятидесяти остались только шестеро.

Это была разведрота, которая прорвалась в глубокий немецкий тыл. К несчастью, немцам удалось закрыть прорыв, и разведчики оказались в западне.

Максим в долгополом, обтрепанном кожухе, в резиновых чунях вбежал в хату, где мама что-то стряпала к ужину. Жили без отца — как ушел он в сорок первом в армию, так с тех пор не было о нем никаких вестей. Мама надеялась, что он, может быть, попал в плен, хотела его спасти, выкупить у охранников, как это иногда удавалось другим женщинам-солдаткам. Искала по лагерям военнопленных, сотни километров исходила, где только ни побывала, даже до Хорольских ям под Харьковом добралась — все напрасно. Кому-то везло, а ее Петра никто не видел. Скорее всего сложил голову в первых боях, и в безымянной могиле тлеют его кости.

— Мама! Наши! — выкрикнул с порога Максим. — Говорят, всех фрицев поубивали возле села, а которые сидели в том доте, где я козу пас, в плен взяли.

— В плен? — не сразу поверила мама. Не укладывалось у нее в голове, чтобы фашистов брали в плен. До сих пор только наши мученики страдали по лагерям. А тут — фашисты!.. Может, и правда, свет переменился, и теперь наконец придет свобода?..

От этой новости лицо у матери засветилось, подобрело. Ловко орудуя ухватом, освещенная розовыми отсветами огня, она прислушивалась к звукам со двора. Где-то стреляли, слышались крики, бежали куда-то люди. Значит, пришла свобода, с печалью думала мать. Поздно явилась она, не смогла, не успела сохранить ей мужа. Но, слава богу, хоть пережили черные ночи нашествия. Максим сидел на лавке возбужденный, разговорчивый, и веяло от него весенней оттепелью, степными ветрами. Дрыгая ногами, рассказывал матери, как выглядят красноармейцы. У них два пулемета, автоматы с круглыми дисками и гранаты маленькие, удобные, как из глины слепленные.

— А куда же пленных-то подевали? — поинтересовалась мать.

— Заперли в амбаре, я сам видел, как их туда затолкали. А они такие понурые, один носом шмыгает, другой плачет…

— Ох, Максимушка, не довелось бы и нам поплакать за эти слезы, — по-своему оценила ситуацию мать. Она будто сердцем чуяла, что на этом их горе не закончилось. — Как-то слишком быстро вскочили наши в село. Помоги им бог!..

Утро следующего дня выдалось на редкость веселым и просторным. Небо будто умылось после зимних вьюг, засияло теплой лазурью. По хатам разместились советские бойцы, весело скрипели колодезные журавли, слышался звон ведер, перекликались женщины. Больше всего радости было у пацанов, у которых появились новые друзья — солдаты. Там стайка ребятишек окружила усатого бойца, разбирающего автомат, в другом месте долговязый сержант рассказывал малышне о тяжелых схватках с фашистами, о том, как жгли наши пехотинцы вражеские танки, расстреливали гадов. Теперь враги уже не те, что перли напролом в сорок первом, горланили песни, плевали в колодцы, поджигали крыши, гоняли на мотоциклах, как черти. Нынешние действуют больше с оглядкой, шарахаются от каждого куста, прижимаются к своим бронетранспортерам. Переколошматили их под Москвой, под Сталинградом, на Курской дуге.

Появился лейтенант, совсем еще молоденький офицер в короткой шинели, туго перепоясанный ремнем, в сапожках с невысокими, в гармошку, голенищами. Подозвал к себе двух бойцов и приказал им пройтись за селом: не видно ли где поблизости фрицев? Что творится на шоссе? Бойцы взяли в руки оружие — один винтовку, другой автомат — и двинулись огородами на леваду. Максиму приспичило увязаться за ними. Догнал их уже за колхозным двором.

— Можно, я с вами? — спросил у долговязого сержанта, который так интересно рассказывал про свои походы.

Разрешил. Втроем пошли тропкой по прошлогоднему картофельному полю, через балку, мимо колхозного сада, мимо пасеки. Земля была рыхлая, липкая, снег только-только сошел, во впадинах белели полоски потемневшего льда. Небо звенело чистотой. Уже и первый жаворонок взвился в синеву, и ему было радостно, что скоро закончится война, замолкнут выстрелы, в полях появятся мирные люди, и будет кому воспевать хвалу.

Сразу за селом начиналась грунтовая дорога, что соединяла его с сахарозаводом. Там стоял большой фашистский гарнизон, и в ночной тишине слышалось рычанье танковых моторов. А может, и там уже наши? И во всех ближайших селах тоже? Может, по всей округе люди празднуют освобождение, веселятся, встречают краснозвездных бойцов?.. Сержант присел на пенек, вытащил кисет, украшенный красной вышивкой, скрутил себе козью ножку, закурил не торопясь, весело поглядывая на Максима.

— А отец твой где? — поинтересовался больше по привычке, поскольку мужчин на селе не было: кого в самом начале забрала война, кто ушел в партизаны.

— Мой папа воюет, — уверенно ответил Максим.

— Значит, скоро будет дома, — отозвался второй боец, молодой, белобрысый, немного похожий на цаплю в своих обмотках, накрученных до самых колен. — Глядишь, генералом вернется, — добавил он с шутливой серьезностью и стал пристально разглядывать далекий горизонт и невысокие посадки вдоль грунтовой дороги.

Что-то тревожное, наверное, таилось в холодной дали, в волнистой линии горизонта, в голых посадках, в сторожкой тишине, что висела над землею огромным стеклянным колоколом. Казалось, тронь ее, и вся она тут же разлетится на осколки, и загремят мощные обвалы, и снова станет страшно. Максим с невольным испугом взглянул на сержанта. Тот, однако, спокойно курил свою самокрутку. Винтовка стояла у него между колен буднично, мирно, даже как-то по-деревенски, и на душе Максима от этого снова сделалось тихо и мирно.