Каждый раз наедине с тобой

Следующие три дня Харрисона лихорадит. Моменты бодрствования чередуются с продолжительными бессознательными периодами, когда он бредит и трясётся. Несколько раз называет меня Реджиной, и это даёт окончательное подтверждение: тогда ночью Дьюк думал о бывшей жене. Харрисон и минимально не помышлял обо мне, даже не знал, что рядом — именно я. Если на бесконечно малую часть мгновения я допустила возможность обратного, то была идиоткой и заслужила эту моральную пощечину.

Я всё равно продолжаю заботиться о нём с состраданием. Стараюсь, чтобы он поел, даю лекарства, проверяю рану. Ничего из этого не даётся легко. Я так устала, что иногда сплю стоя. Естественно, на кровати я больше не сплю. Устроила себе спальное место на полу и никуда оттуда не сдвинусь.

На четвертый день, когда я почти готова вернуться к Майе и попросить дать мне других лекарств, меня окликает Харрисон и спрашивает: «какого хера я сделала».

Подозрение, что Дьюк говорит о произошедшем несколько ночей назад, вызывает у меня дрожь паники.

— Что ты... имеешь в виду? — спрашиваю я и подхожу к нему.

Проверяя его лоб, стараюсь не демонстрировать свою неловкость. Боюсь, что от любого моего жеста Харрисона вдруг может озарить, и он вспомнит о нашем поцелуе, жарком во всех смыслах, и о его руках под моим свитером.

— Ты выглядишь отвратительно, — заявляет он с обычным отсутствием такта.

Не то, чтобы Дьюк ошибался: я очень мало отдыхала, работала без остановки и из-за беспокойства почти ничего не ела. Даже думаю, что потеряла в весе. Но вместо того, чтобы ощущать себя лучше, я чувствую себя больной и неопрятной.

— У меня было много дел. Тем не менее, температура снизилась, рана в порядке. Она сухая и чистая и...

— И ты выглядишь как труп.

— Уверяю тебя, я жива.

Харрисон садится, издавая при этом лёгкий стон раздражения.

— Какое дерьмовое пробуждение. У меня в голове грёбаная путаница, плечо кажется распиленным на две части, и ты выглядишь совершенно непрезентабельно.

Его заявление вызывает у меня совсем недвусмысленную реакцию:

— Как насчет того, чтобы ты пошёл к дьяволу? — кричу я и выхожу из дома прежде, чем продолжу озвучивать список ругательств, которые никогда в своей жизни не произносила вслух (по крайней мере, не все вместе и сразу против одного человека).

Иду в хлев и по дороге туда пинаю ведро, камень, бревно. Я так слаба, что оседаю на солому в пустом стойле. Принц, который теперь следует за мной повсюду, устраивает свою мордочку у меня на ноге. Гуси и куры, которые нападали до недавнего времени, заботливо меня окружают. Раньше я думала, что животные глупые, но они, напротив, обладают интуицией и сопереживают, без сомнения, на порядок больше, чем Дьюк. Не то, чтобы требовалось много, учитывая его стадию доисторического бесчувствия, но, несомненно, эти животные феноменальны. Они понимают мою печаль и перестают галдеть.

Когда я лежу спиной на соломе, они вьются вокруг меня и прижимаются как кошки. Вскоре к нам присоединяются Шип и Блэк; они не любят меня также как птицы, но думаю, я начинаю нравиться и им. Наконец, даже лошадь Венера заглядывает в стойло, и от её грустного взгляда начинаю ощущать себя ещё печальнее.

Но я слишком устала, чтобы снова плакать. Я хочу уехать, хочу вернуться в Нью-Йорк. Желаю, чтобы никогда сюда не приезжала.

— Что ты с ними сделала?

Я вздрагиваю во второй раз за последние несколько минут. Харрисон стоит рядом с Венерой у двери и смотрит на меня. Выглядит, мягко говоря, помятым: небритый, растрепанные волосы, тёмные круги под глазами, но мужчина не отказывается от своего естественного сарказма.

— Ты накачала их наркотиками?

— Я просто о них заботилась, — бормочу в ответ, поднимаясь. — Скажу тебе, ты тоже не совсем отрада для глаз.

— Мне нужна твоя помощь, я не могу пошевелить раненным плечом. Другой рукой тоже не получается сделать многое. — Он поднимает левую руку, но невысоко, боль позволяет ему делать только неширокие движения, достаточные, чтобы протянуть руку в приветствии или, в лучшем случае, потихоньку почесать себе нос.

— Я помогу тебе. Позабочусь о животных и доме, пока ты не будешь в состоянии...

— Я хочу помыться, воняю медведем и кровью.

— И каким образом... — В моём воображении появляется картинка обнаженного Харрисона в душе. Чувствую, как краснею, но, видимо, появляется неестественный цвет. Боюсь скорее я стала фиолетовой до корней волос.

— Не так, как ты представляешь, — комментирует он тоном, не лишённым оттенка дерзости и уходит из хлева.

Возвращаясь домой, я непрерывно напевно повторяю словно песню: «Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться».

Говоря по правде, я хочу ему помочь принять душ, хочу к нему прикоснуться и смотреть на его тело, намылить, ополоснуть водой и снова посмотреть. Но именно тогда, когда вы с такой одержимостью хотите чего-то, что не сулит ничего хорошего для вашего душевного спокойствия, вы должны сказать: «нет», «стоп», «довольно», «отступи».

Тем не менее, ничего из этого я не произношу, потому что мир таков, и безумие мощнее мудрости.

Застаю Харрисона, пытающимся справиться в одиночку, но он даже не может снять футболку, не распространяя по комнате саундтрек из тяжёлых ругательств.

Подхожу к нему, и мужчина прожигает меня взглядом.

— Поправка, справлюсь сам.

— Вот и нет. Успокойся, я не буду посягать на твою добродетель, с изуродованным плечом ты выглядишь совершенно непрезентабельно.

— Моё плечо сильно изуродовано по твоей вине.

— Будешь повторять это до конца веков?

— Исключаю такое, я не собираюсь видеть твоё лицо так долго.

— Очень хорошо, теперь помолчи. Как спокойно было в эти три дня без твоих постоянных агрессивных шуток!

— Три дня? Прошло три дня? — Во взгляде Дьюка виднеется искреннее недоумение. — Должно быть стал слабаком, если из-за поверхностной раны чувствовал себя полумёртвым три дня. Я ничего не помню: что я делал? То есть, я хоть вставал с кровати или нет?

— Я провожала тебя до туалета, но спокойно, моя помощь не заходила дальше. Ты почти ничего не ел, и один раз я тебя перевязывала. Тебе было больно, и ты не очень галантно посылал меня куда подальше. Ты... ничего не помнишь?

— Грёбаное ничего: как будто выбросил в унитаз кусок жизни.