Кембрия. Трилогия

– В общем, на нас теперь речка Туи работает! Муку мелет, тесто месит. Даже стирает. Правда, плохо…

– Кузнец сказал, с мехами и лошади управляются, а стоит конный привод дешевле, так и пустил четырех по кругу вместо двух, – объяснил Дэффид. – И с углем у него все получилось… Но это сам пусть тебе рассказывает. А мне вот захотелось работника, которого кормить не нужно. Так что водяное колесо поставил я. А ты заработала подзатыльник. Почему не показала эту штуку мне, а понесла чужому человеку? Хорошему. Нужному. Но не нашего клана! Иди сюда, подставь головку…

Похоже, на радостях выпил пива лишку. Забыл об уговоре. Поссориться или поиграть? Думать сил уж нет, а надо. Другой родни в этом мире нет.

– Не надо мне подзатыльник. Я умной не вырасту…

– А ты еще не выросла? Вон дитем обзавелась.

– Ну раз я младше Сиан – не выросла. А с дитем – разное бывает.

Глэдис торопливо пошептала мужу на ухо. Напомнила – если Немайн не маленькая, тогда – великая. И не ее мужу богине подзатыльники давать. А еще вежливая. И держащаяся избранного места…

Тогда Дэффид принялся бурно хвалить зятя. Кейр действительно здорово отличился – изобрел первую стиральную машину. Ради жены. Потому как над жерновами да тестом – самый тяжелый труд – хозяйка с дочерьми сами не гнулись. На то работницы имелись. А вот обстирывать своих мужчин считали семейным долгом. После речки приходилось еще много полоскать – но работа стала полегче. А когда в ту же стиральную бочку вместо золы или щелока песочку забросили да ржавую кольчугу чуть не римских времен заложили – вышла сверкающая, как ни один оруженосец не надраит. Получилась услуга – чистка доспехов.

Семейка явно собиралась засидеться допоздна, обсуждая политику да женихов. Эйлет вон на посла, графа Роксетерского, глаз положила. Однако Немайн объявила, что маленькому пора спать. А она не может пока отдельно. Ушла в свою комнату. Почти не поменявшуюся. Только вот колыбелька прибавилась. Уложила маленького. Проверила засов. Хитро посмотрела на сына.

– Ты хоть и Вовка, но камбриец, – объявила. – Одна беда – валлийских колыбельных я не знаю. Зато знаю одну шотландскую. Скрипки с оркестром у меня не найдется, извини. А вот волынщика научу, дай срок, и будет он тебе играть… А пока слушай так…

Утро – а ночью было пять или шесть детских тревог – Клирик начал, тоскливо следя, как Немайн целует спящего младенчика. Очень хотелось отвернуться от телячьих нежностей или зажмуриться. Увы. Со стороны‑то наверняка смотрелось мило и трогательно. В том числе и ручонки, тянущиеся к ушам…

– Хороши нашел игрушки – мамины ушки, – приторно пищала сида. – Ох ты и сорванец, не соскучусь я с тобой. Ну пошли кушать. Сегодня тебе без меня, а мне без тебя прожить как‑то надо полдня. Справимся? А справимся! Ты же вон какой нахал‑уходранец, так и я не хуже…

Потом – в церковь. По дороге косой дождь в морду, волосы хоть выжимай, на лице глухая тоска по дитятку мешается с радостью побыть хоть немного полностью собой. Знакомая форма тренажера. Непривычно потяжелевшее тело. Неужели растолстела за поход? Не может быть!

И снова и опять – владыка Дионисий. Никак, бедняга, не доберется до своей резиденции в Пемброуке – все дела, все политика. Ну и души прихожан. Особенно сиды.

– Дочь моя, я хотел бы поговорить об убитом тобой рыцаре.

– Фха? – удалось придать выдоху вопросительную интонацию.

– Тебе не совестно?

Клирик разогнулся. Поклоны давались очень тяжело. Немного отдышался, приводя в порядок мысли. Не отвечать же с бухты‑барахты. Прислушался к себе.

– Мне стыдно. Совесть не причем. Хотя… вру. Совесть и стыд. Да. Могла попытаться спасти – только попытаться! – не взялась. А сидеть и молиться воспитание не позволило. Опять вру! Да что со мной такое? Отчасти – гордыня, отчасти – жалость. Он правда мучился. И душой больше, чем телом. Ждать страшно.

– А жить страшно? – спросил епископ. – Вся наша жизнь – ожидание завершения. Уж к какому придем. Так почему ты сочла возможным оборвать последние минуты, которые Господь даровал этому человеку? Чтобы он успел подумать, сказать или даже сделать что‑то очень важное.

– Потому, что трусиха… Потому, что эти минуты были последними из‑за меня. Потому, что я не смогла смотреть, как уходит человек, которого я отказалась спасти. И не выдержала.

– Ты понимаешь свою ошибку?

– Да. Надо было рисковать и делать операцию. И пусть бы говорили, что зарезала!

– Я не про то, хотя здесь ты права. Наверное, надо было. Я не врач. Это обсудишь с мэтром Амвросием.

– Обязательно! Может он сможет делать такие операции. Придумает, как…

– Я про то, что ты убила человека.

– Это была его… Вру. Да что это со мной сегодня! Это была моя воля. Понимаемая мною как благо. Теперь я вижу в ней изъяны. Но тогда нужно было решать быстро. Ошибка. Жаль.

– Ты убила человека.

– Третьего за день. Может, и больше. А еще многих раненых мною добили. Не спрашивая, знаешь ли.

– Это грех.

– Я уже говорила, что грешна! – Клирик начал уставать от разговора. – Владыка, мне тяжело продолжать этот разговор. Я обещаю вернуться к нему позже. Тем более что он смыкается с проблемой противления злу силой. Но теперь мне необходимо обратиться к моему покаянию…

Епископ Дионисий удалился так, чтоб его не видно было, и шумно выдохнул. Характер у августы, однако. И воззрения. Но главное – вспомнив о свободе воли, не стала переваливать вину на раненого, не сделала его самоубийцей. А значит, именно такова, как он сказал викарию. Воительница за веру. В море греха, именуемого войной, хранящая в сердце главное – любовь к людям. Хотя бы к друзьям. А что до врагов – тут было довольно истории с ребенком. И разговор с ней будет суровый, но и молитва за нее горячая. А покаяния за этот поход никакого, ибо рисковала спасением души из любви к ближнему. А это высший подвиг, какой может быть. Если осознан. А вот как раз этого августа и не понимает! И радуется пойманной на золотой крючок плотвичке…

Снова холодная вода в лицо. А чего ты хотела, роднуша? Сентябрь в Уэльсе больше чем сентябрь. Это не только довольно холодно, но и очень сыро. Тем более в конце малого ледникового периода. Так что – домой, домой скорее. И не забыть нарисовать зонтик. Самый простой. Дома бочка с горячей водой, по‑походному. Или по‑старинному. Судя по друидической тонзуре епископа Теодора, по тому, как пророчица аннонская на пяточках восседала, и мелочам вроде бочки с водой – до пришествия римлян бритты до изумления напоминали японцев. Так что ничего придумывать и объяснять не пришлось – сида уважает старые обычаи. Клирик зашел сына проведать. Внутри – маленький, кормилица, довольный Дэффид. И совсем другая обстановка. Когда только сменить успели?