Klangfarbenmelodie

Остались только перчатки. Приятно холодные и промокшие перчатки, морозившие обжигаемую постоянным пожаром (таблетки, он забыл выпить эти чёртовы таблетки!) кожу и которые юноша совершенно не хотел снимать, потому что левая рука была сплошным увечьем и показывать её не хотелось никому. Даже Тики.

Но у Тики явно были свои планы на всё это.

Когда мужчина легко и ненавязчиво стянул ткань с правой руки, Аллен даже и не заметил, а вот когда пальцы, оказавшиеся, на самом деле, такие же приятно холодными, коснулись левого плеча, горящего и пожираемого пламенем так, что хотелось заплакать от наступающей боли (но он не позволял себе всё вновь испортить — потерпит, он просто потерпит, это не так страшно же), юноша вскрикнул и в панике дёрнулся от судорожно вздохнувшего Микка в сторону.

Инвалид и урод.

Калека с психическим отклонением.

Как вообще можно было полюбить такого?

Тики успокаивающе улыбнулся, погладив, кажется, всхлипнувшего (слишком много эмоций, слишком много внезапно накатившей боли, так некстати накатившей чёртовой боли) Аллена по мокрым волосам, и прикоснулся холодными губами к обезображенному плечу.

По коже словно морозные круги пошли.

Юноша удивлённо вздохнул, распахивая затянутые поволокой слёз глаза.

— Т-тики, ч-что ты… — что ты сделал с моей рукой, у тебя лед вместо губ, прикоснись еще раз, пожалуйста, иначе я просто сгорю, я не могу так больше.

Мужчина оборвал его на полуслове, ласковый и надежный, словно бы знающий, что должен делать, и мягко скользнул пальцами по шрамам на левой руке, стягивая перчатку и накрывая горящую в иллюзорном огне кожу холодными руками.

Аллена заколотило, закоротило от такого невообразимого контраста, все завертелось, закружилось перед глазами цветными пятнами — и пожар, вырвавшийся из светильника в полусумрачной спальне, и светлые скользкие прохладные простыни, и золотые глаза напротив…

— Все хорошо, Аллен, — тихо зашептал мужчина ему на ухо — странно, еще секунду назад касался ледяными губами его изуродованного плеча, а теперь опаляет горячим сладким дыханием. — Доверься мне… — он снова спустился губами на исполосованную рубцами кожу, охлаждая ее и целуя (господи, нет, не надо целовать его там, это же ужасно, там же шрамы, и там…). — Ты не сгоришь…

Сгорю. Сгорюсгорюсгорю. Но жалеть — не буду.

Аллен дернулся на кровати, силясь подняться, хотя бы присесть, чтобы было удобнее — чтобы коснуться Тики, отдать ему его ласку, поделиться своей — своей нежностью, благодарностью, теплотой.

Своим жаром.

Может быть, если поделиться этим вечным жаром, его собственным постоянным адом, огня станет меньше? Может быть, огонь навсегда исчезнет?

Мужчина не позволил даже двинуться, продолжая покрывать ледяными поцелуями бугристую обожжённую и шрамованную кожу, и Аллен обессиленно затрепетал, задрожал, чувствуя себя совершенно беспомощным и зависимым, потому что Тики мягко, но в то же время настойчиво прижимал его к кровати, и юноша мог лишь зарыться правой ладонью ему в волосы, провести ногой по обнажённому бедру, податься вверх, прикоснувшись к накачанному торсу и крепкой груди, и это было так прекрасно в своей немощности, потому что это Микк был тем, кто наконец великодушно показал Уолкеру, что можно быть слабым. Что можно надеяться на кого-то, доверять кому-то настолько, что отдавать всего себя в ответ.

Мужчина покрывал поцелуями уже локоть, сосредоточенно водя губами по всей коже, будто поставив себе какую-то невообразимую цель, и Аллен плавился, одновременно с этим леденея. Ему казалось, что комки снега касались шрамов и ожогов, что будто на них вырастали морозные цветы, что холодные вспышки пронзали там, где касался его искалеченной руки Тики.

А потом он добрался до кисти, и Уолкера буквально подкинуло на кровати, когда Микк коснулся ямочки на запястье губами и медленно стянул перчатку с ладони.

Самой уродливой части. Самой ненавистной части. Обезображенной, бугристой, с выпирающими костяшками и криво зажившими пальцами, сплошного шрама, который и показывать никому не хотелось.

Аллен судорожно вздохнул, жмурясь в страхе, потому что любой, кто всё-таки видел эту ужасную кисть, в панике отворачивался и избегал повторного взгляда.

Потому что сам юноша, стесняющийся своей руки так сильно, что хотелось как можно скорее сделать пластику, не любил рассматривать её. Он не винил Кросса, который в молодом возрасте просто не смог правильно восстановить сгоревшую и где только не переломанную конечность, но эта ненависть к самому себе иногда душила его.

Ненависть, которую Тики словно впитывал, словно высасывал из него. Выцеловывал — как целовал сейчас его руку. Ужасную, гадкую ладонь, которую поначалу (и последующие одиннадцать лет) хотелось отрубить, потому что Неа запрещал оперировать.

— Ну что же ты делаешь, Тики? — хотелось спрятать лицо в ладонях, зажмуриться, сжаться, ссутулиться… — Не надо, не надо, я же… — Аллен не слышал себя почти что. Как сорвался на всхлипы и скулеж, когда подушечки изувеченных пальцев обняло холодом, потому что это было слишком… слишком.

Слишком невозможно. Слишком сказочно. Слишком несбыточно.

Тики посасывал его пальцы, лаская их языком, целуя каждый по отдельности, и гладил его по руке, разгоняя по загрубевшей коже словно бы потоки ледяного ветра.

И это было настолько же волшебно, насколько абсурдно.

На секунду… на секунду Аллену показалось, что он спит, и этот сон — этот прекрасный сон — про него, изувеченного, неправильного и больного, и про Тики, надежного, потрясающего и полностью принимающего его со всеми его заскоками и загонами.

А потом Тики сжал в пальцах его запястье, заставляя пульс то ли участиться, то ли стать просто четче, и это оказалось реальностью.

Которая точно как сон. В которой Микк мягко улыбался и сверкал глазами, накрывая собой и пряча от осуждения и жалости окружающих, а Аллен покорялся и отдавался ему во власть, беспомощный как слепой котенок и настолько же жаждущий спокойствия и защиты.

Потому что он устал. Устал все эти одиннадцать лет быть глыбой непробиваемого льда, постоянно остерегаясь слежки и ожидая прихода Адама. Устал прятать себя от окружающих, боясь того, что их убьют. Устал калечить свою душу, пытаясь отказаться от всего дорогого и родного. Необходимого.

— Люблю… — выдохнул Аллен на пределе эмоций, крепко зажмурившись от защипавших глаза слёз (линзы он ещё, слава богу, в ванной снял), от переполнявшего его счастья и благодарности. — Люблю, люблю, люблю, — шептал он словно бы в каком-то помутнении рассудка, чувствующий себя слишком хрупким и трепетным, слишком беспомощным в сильных руках Тики.

Мужчина медленно поцеловал каждый палец, отстраняясь и нашаривая рукой перчатку, и шепнул юноше в ухо:

— Каждый день буду тебя так целовать, слышишь? И ты перестанешь гореть.

Уолкер хрипло рассмеялся, не зная, куда себя деть от этого чувства, всеобъемлющего и всепоглощающего, и, без особой охоты (но иначе рука вновь загорелась бы) натянув перчатку, крепко обнял Тики. И — поцеловал. Как умел, как мог, как знал.

Как получалось целовать его в этом совершенно подвешенном, странно эйфорическом состоянии, в котором тело потряхивало и словно обжигало. Тики был как печь, а Аллену теперь было холодно, потому что перчатка была мокрая, и юноша тянулся к мужчине и терся об него всем телом, на самом деле не слишком соображая, что делает и почему.