Клуб друзей китайского фарфора

– Ну хорошо, хорошо, - смягчился Никита, - оставайся, тетя, только не шуми, не порть нам праздник, и вообще бы тебе уже лучше взяться за ум, потому как ты живешь давно и почти что пожилой человек.

Она же уперла руки в боки, из горла ее вырвалось хрипение, лишь отдаленно смахивающее на смех.

– Ты меня поучать будешь? Да тут немало людей, которые тебя самого поучат и живо мозги вправят!

– Кто же это такие люди?

Тетушка словно только этого вопроса и дожидалась. Просияла она вся как-то в одно мгновение. Заняла позицию посреди комнаты, каждого из пришедших с ней хватает, по плечу похлопывает, заставляет грудь колесом выгнуть, а сама как будто печать и некое клеймо ставит на человеке: этот лауреат, этот - из медиков, представитель славной когорты, это надежда нашего искусства, а этот даже и не знаю кто...

– Где ты их откопала?
– изумляется Никита, а женщина торжествует:

– Все пьют!

– Не знал, что ты такая проворная.

И стал он уже со своей тетушкой запанибрата.

– Мы со своей выпивкой и со своей закуской, - провозгласил медик, так что ваша трапеза из-за нас не оскудеет.

– А мы о том и не беспокоимся, - возражает Гласов, - у нас всего вдосталь.

– А потому, что я позаботился, - говорю я, - раздобыл... вон селедка, к примеру...

– Настало время, - говорит вдруг Петенька, в стельку уже пьяный, вспомнить мне о той роли, которую я по призванию и в силу необходимости, как, впрочем, и по доброте душевной...

А за стеной надрывается в кашле сосед.

– Я думаю, - вставляет надежда искусства, - не грех выпить за тех, кто на свою беду сейчас не с нами.

– Отличный тост, - откликаюсь я.
– Веры до сих пор нет.

– Так выпьем за веру!
– И неведомый собутыльник опрокинул в себя полную чашу.

Беглая промелькнула мысль: что это мы делаем этакой кучей?

И пошло наперебой:

– ... в историческом плане живопись совершенно выбилась из колеи...

– ... поп-арт...

– ... и все-таки вы не правы потому что Пикассо тоже реалист и не нужно очень уж много знать о реализме чтобы сказать кто реалист а кто нет и любой политический деятель тоже реалист когда он реалистически смотрит на положение вещей в мире...

– ... что вы этим хотите сказать...

– ... в современной поэзии заключен глубокий смысл...

– ... я отдаю должное нашим политикам поощряющим винную торговлю...

– ... я скептически отношусь к потугам некоторых наших интеллигентов оторваться от родной почвы...

– Надо полагать, я в этом доме последний раз, - говорит Гласов.
– Но говорится это не впервые. Я слаб, человек слаб. Здесь подают отменное вино.

Он встает и, шатаясь, направляется к шкафу.

– Как, бишь, называется вино, которое здесь подают?

– Херес.

– Не только херес.

– Моя беда в том, - продолжает Гласов уже из шкафа, - что я всегда забываю названия вин. А так хотелось бы запомнить! Но забывчивость как проклятие висит надо мной. Посмотрите, однако, как недурно я устроился. Вместе весело болтать! Но как вы все просты и оптимистичны. Бьюсь об заклад, что я, бредя во мраке, где и пролегает мой путь, творю, сам того не подозревая, добрые дела. Честь и хвала мне! Я требую ласк! Вам не придумать ничего лучше и полезнее стремления уподобиться мне. Чего желать еще, если ты уже в шкафу? Знаний? Без них проще. Свободы? Без нее легче дышится. Плевать мне на мнение общества. Свобода моей воли расположена, по утверждению великого философа, вне меня, вне моих природных чувств и желаний, она чужда всякой определенности. Я торжествую, потому что я слеп. Я пою свою слепоту и глухоту. Я не протестую, когда из меня выжимают соки и претворяют их в вино. Ребята, я жмых! Из чьих-то соков сработали доброе вино херес, и я пью его с надеждой, верой и любовью.

– Видите, вон сидит девушка, - толкает меня тетушка.
– Это Катя.

– Катя... Ну и что? Разве мало ей моей селедки, моего вина?

– Что же вы вцепились в свою селедку, неугомонный?

– Я в селедку вовсе не вцепился, я только стою за правду и хочу установить истину.

– Вы бы пригласили ее потанцевать, скучает девушка.

Приглашаю Катю, и мы бестолково кружимся по комнате.

– Это Шнайдер или Глухман, в лучше случае Пукман, - подает голос Петенька.

– Вы о чем?
– спрашивает его Катя.

Неведомый собутыльник швыряет нам под ноги пустой бокал.

– О композиторе, сочинившем эту музыку.

– А вы знаток?

– Он осведомитель, - говорит Захар.

Петенька с навернувшимися на глаза слезами рассказывает лауреату о своей многотрудной службе. Лауреат тронут до глубины души.

ГЛАСОВ: (из шкафа) А вы опасный юноша.

ЗАХАР: Вам лично ничто не угрожает, потому что вы находитесь под моей защитой, а я - обратная сторона этого мерзавца, я тот, кто светлыми деяниями уравновешивает его злобные козни.

ПЕТЕНЬКА: Я никого сегодня не выдам!

– Какой чудесный вечер, - восторженно шепчет Катя.
– Я могла бы напевать, и это было бы счастье. А голова как кружится! Веточки, посмотрите, веточки за окном обледенели, в окно тычутся, стучат в стекла... Тук-тук. Тук-тук. А в тех веточках фонари отражаются.

– Тук-тук, - высунулся из шкафа Гласов.

В ответ ему Катя:

– Тук-тук. Тук-тук. Мы с вами танцуем, Максим, и это запишется в летописи незабываемых событий... а вот и кончился танец. Благодарю вас!

Она бросается за стол.

Захар неотступно следует за Петенькой, допытывается:

– Ты никого не выдал? Что ты замышляешь?

– Романтически настроенная девочка, - говорит мне Гласов о Кате, ангелочек, непорочное дитя, гляди, как уплетает твою селедку, брат, а под столом ножками сучит, неиспорченная девушка, одна слезинка которой, поверь мне на слово, стоит много больше, чем пара сапог Наполеона.

Я смотрю, как он устроился в шкафу.

– Только не язви, умолю тебя.

– Я ни-ни, - успокаивает меня Гласов.
– Я оперирую фактами, я хирург, вот так-то. Я снимаю пенки, а варенье предлагаю другим, я не жадный. Я не прочь разрыдаться на твоем плече, браток.

Катя, подлетев, в ухо мне:

– Тук-тук.

– Отстаньте на минутку, Катя, - говорю ей, а сам смотрю на Гласова.

Разлегся он в шкафу. Я не видел слез в его глазах, но ощущал их тонкой кожей ладони, которую опустил на его лоб; я ощущал их в биении пульса у его виска, в теплых порывах его дыхания, в движения печально улыбающихся губ. Они, смешавшись с кровью, бежали в его венах, и я его вены сдавливал, сжимал в кулаке, чтобы унять бешеный поток. Белые кристаллы соли удерживались в причудливых морщинах моей ладони.

За стеной гнусно кашлял сосед, но там же, за стеной, звенел уже и юный голосок, он был тонок, словно травинка, и пронзителен, как крик раненой птицы. Я слушал, и мое сердце замирало. Он рос, крепчал, потом сникал и камнем падал вниз. Вот так и жизнь моя! Подростковость вся вышла, а юность проходит. Молодость моя минет, а зрелая пора ужмется до крошечности игольного ушка. Голосок поет за стеной. Я свалился на пол и обхватил голову руками. Вот так, бредешь во мраке, словно Гласов, и внезапно отключаются ноги, отмирают; мир и дальше спешит, а тебе уже не до того, ты ослаб, ты измучен, ты коришь себя, винишь во всех грехах смертных. А где взять силы, чтобы подняться, воспрянуть? Голосок за стеной душит меня, выжигает мое сердце. Что за чудо вызвало к жизни этой ясный и волшебный звон?