Клуб

Наверное, метра три в ширину и четыре в длину, и здесь есть все, что нужно: кровать, плед, подушка. Большая коробка с препаратами и приспособлениями в комоде. Шкаф с немногочисленными вещами: потрепанные джинсы, поношенные футболки и рубашки. К холодам я тоже подготовился, но пока не думал о них всерьез, и где–то в глубине запрятались широкие вязаные свитера, шапка и шарф. Когда наступит зима, я буду готов.

Выхожу из комнаты. Здесь – коридор, и далее, как положено в нашей коммуне, по комнате на брата (и сестры комнатами не обделены, тут даже можно пошутить про Агату с Агнессой и только выиграть от каламбура). Итак, братья и сестры – по комнатам, и никто не вламывается без спросу и приглашения, это одно из основных и незыблемых правил нашего маленького сообщества.

Живем раздельно, балагурим и кутим в заброшенном здании, устроили, так сказать, сквот, мать его, а откуда деньги, спрашивается? Да? Интересно?

Но деньги нам особо не нужны – мы сами производим некоторые продукты (россыпь яблонь во внутреннем дворе госпиталя, бобовые культуры на подоконниках, даже хлеб печем сами), сами же выращиваем топливо для джойнтов, кажется, этим больше всего увлечен именно я. В любом случае, я чаще других заглядываю в это душное помещение.

В остальном – всегда можно побарыжить, не особо палясь, а часть разбодяжить, скажем, кошачьей мятой. Чуть недовесить. Кроме тoго, кто–то из нас имел временные подработки – Лев раз в неделю мыл машины, Мария танцевала в местном клубе. Все неплохо. Пусть нестабильно, но и стабильность бывает разной, как, в общем, и нестабильность.

Почти четыре часа вечера! А я все еще не… Плотно затягиваюсь сладковатым дымком.

–

Китайские палочки для еды, холодный пол. Красное пластиковое ведро, как бутон бензиновой розы, взрастал из пола, вился и раскатисто звенел от моих ударов. Снова – диктофон.

– Мы напрасно прожили всю свою жизнь между прошлым и будущим! – соло на ударных я завершил пронзительным криком, прокатившемся эхом по комнате. Blue amnesia и Vesta ласково махнули мне своими листьями.

Сегодня я – битник, и, вне всякого сомнения, модник. Только вместо бонго – ведро, остальная рецептура сохранена: берет, свитер в крупную полоску и самокрутка в зубах. А дым шагает в душу…

Барбара смотрела в окно и шептала себе под нос что–то нечленораздельное.

– Эй! – прикрикнул я, – Мне же тоже интересно, что ты бормочешь. Поделись, будь так добра.

Она покосилась на меня.

– Это тяжело объяснить, да и ты смеяться будешь.

– Не буду, обещаю. Я бываю без причины озлобленным снобом, но сейчас у меня хорошее настроение.

Она вздохнула. Её волосы дернулись, словно живые, словно пытаясь обнять её аккуратную, точеную голову.

– Я бы хотела заниматься музыкой, но не думаю, что это мое.

– Да я–то так, постукиваю время от времени, – бодро сказал я, – Бонго нет, ну и черт бы с ним.

– Стучать я тоже могу. И на пианино сыграть там, на гитаре, может, колыбельную какую или да вполне, – Барб рассеянно смотрела в окно, – Но я про музыку в целом.

– Типа как композитор?

– Вроде тoго. Придумывать концепцию, реализовывать её в теории и на практике. Но это чертовски скучно…

– Не понял. Ну скучно, а с чего желание тогда?

– Навязанное, наверное, – Барб пожала плечами. – Заметил вообще, как ловко? Говоришь «человек искусства» – и это обязательно педрила какой–нибудь, поэтишка поганый или музыкант. А мы чем хуже? Мы, вообще–то, новую форму жизни испытываем. Новые формы социального взаимодействия. Да это так–то целый эксперимент, только нас никто никак не называет.

Короткий и легкий удар по ведру, а следом – еще один, сильнее.

– Да о нас и не знает никто, в этом, пожалуй, весь сок. И пусть. У них – то, у нас – другое. Не печалься. Чем больше пытаешься контролировать, тем большее испытываешь разочарование от провала. А он наступит рано или поздно. Наверное.

– Ну или нет, – Барб развела руками, – Хрен с ним, забудь. Я рада, что я здесь, меня, в общем–то, все устраивает. Просто иногда накатывает, ну ты понимаешь, наверное.

Рассеянно киваю головой.

– Ну, типа тoго.

–

Я не могу представить себе шум как нечто нежелательное, напротив, в моем восприятии это ни в коем случае не артефакт, а сердцевина звучания. По той же причине считаю, что героин может быть полезен, как вещество он нейтрален и обретает определенную окраску только в зависимости от отношения его употребляющего человека и может принести как горе, так и пользу. Выбор остается за человеком.

–

Прошлое предает, настоящее терзает. Настоящее все время врет. Будущее пугает.

–

– Цветов!

– Ну?

– Ты чего не предупредил, что половинить надо! Сейчас бы мне на поминки собирали.

– Ты ж у нас фанат кремации, – усмехнулся я, – Да и денег у нас таких нет. Не собирали бы. Но вспомнили б.

– Надеюсь, – Лев потирал шею, – пару раз из тела вылетел. Видимо, не стоило потом курить.

– Сочувствую, – Агата склонилась и ласково чмокнула Льва в лоб.

–

– Я тут книжку пописываю, – протянула Барб. – Социологическое исследование. Заверну это в какое–нибудь художественное повествование.

Теплый плед мягко щекотал мои пятки. Кострище в центре онкологического отделения – в конце концов, мы не изверги, чтобы жечь огонь в ожоговом.

Уже не обед, кажется, ближе к ужину. Тем не менее, мы – нагишом.

– Звучит интересно. Что–то в духе Гессе?

– Явно попроще, у меня с самооценкой все в порядке. Просто хочу попросить тебя ответить на несколько вопросов.

– М? – сонно поежился.

– Скажи, пожалуйста, – начала она, – где ты был, то есть, где ты был и что делал, когда умер Король Солнце?

Я протяжно зевнул.

– Барб, милая Барбара, милашка со жгучими черными волосами.. Почему тебя это волнует? Какое отношение смерть этого поганца имеет к людям, вроде нас?

– А как же скорбь?

– Скорбь по королям? Может, еще скажешь, скорбь по управленцам? Начальникам? Полицейским? А потом будем жалеть всю эту тварь: сторожи, дознаватели, шпионы, военные, депутаты? К черту, мне не нравится такая социология.

–

Жизнь как сметана.

–

Щелчок.

– Христос вдохновлялся не словами и списками, не нижним бельем, а трепещущим чувством от одного только вида подвязок, кружева и бретелек. Он мог самозабвенно трогать пчелок, щекотать их мохнатые животики, мог варить джанк, целовать глаза, ласкать море… – я запнулся.

Щелчок.

И ничего нового, и одна и та же пластинка вновь и вновь, и мы повторяем: застегиваем наглухо потертое пальто, доставшееся от отца; повязываем петлей шарф, точь–в–точь Селиванов; изо всей силы тянем шнурки потрескавшихся ботинок и идем в магазин.