Ключ к полям

Утром, принесенный дождем или злым умыслом, всплыл библиотекарь. Точнее — повар, а может — метафора урожая или моей опрокинутой жизни — этих фасетчатых маньеристов с кучей подтекстов в каждой фасетке не разберешь. Всплыл он на веранде, посреди стола: луковые чувственные губы, нос-морковка, борода той же оранжевой породы, золотистые щеки-луковицы, осенний трескучий жмых волос и черная блестящая миска, венчающая эту сентиментальную конструкцию. Я опешил, поклонился — в знак того, что поражен портретом, миской, осенним разнотравьем, и, не откладывая в долгий ящик, разнес эту овощную лавочку ко всем чертям. Незваные гости — мука для одиночек с тонкой душевной организацией.

К трем часам дня, заполнив собою всевозможные щели, впадины, лунки, желобки, ведра, бидоны, майонезные банки с таинственной флорой и фауной внутри, оставленные на произвол судьбы детские брызгалки, башмак без хозяина и без шнурков, изогнутую ковшиком листву, полиэтиленовые складки дедникифоровой чахлой теплицы и миску его крапчатого пса — словом все, что могло быть заполнено, включая мою дуплистую душу, дождь неожиданно перестал. Я стоял на крыльце, подозрительно нюхая воздух, как это делал соседский основательно подмокший Тузик, и смотрел, как над деревьями, в светло-голубом кармане неба, клубятся новорожденные облака. Когда появилась Жужа, завернутая в одеяло, я не слышал ее шагов; я почувствовал ее спиной (между лопаток) и обернулся. Она вышла на крыльцо, волоча за собой одеяло — как-то совсем по-детски, — и остановилась рядом со мной. Я посмотрел на нее, понял, что худшее позади, и вернулся к созерцанию серо-голубой рапсодии над деревьями. И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе… Да нет, разумеется, не плакали, и не было никакого луга, а только небо, и кто-то серый, со спицами и серебряной пряжей на изготовку.

— Дождь закончился, — сказала ему Жужа и вернулась в дом.

Тузик, широко расставив мускулистые лапы — Колумб, приближающийся к мнимой Индии, — с интересом обозревал преображенную дождем Вселенную и свой лучезарный лик в глубокой и бесконечной, как Атлантический океан, луже. Воробьи тоже обозревали, и тоже свой лик, не забывая при этом таскать из грязной Христофоровой миски хлеб. Подняв руку в лучших вест-индийских традициях, я нырнул в дом.

Не расставаясь с одеялом, как доблестный рыцарь со своим щитом, Жужа бродила по комнатам. Я вкрадчивым призраком развевался у нее за спиной, ничего не узнавая и пугливо зыблясь. Она с тихой решительностью отворяла дверь за дверью, всматривалась в ороговевшие прелести очередного алькова, словно что-то про себя решая относительно его природы. Осенняя сырость уже просочилась сквозь свои тайные лазейки в комнаты и хлюпала под ногами. Паутина седела по углам волглыми, ажурными прядями. Диваны, стулья, набухший временем и утварью буфет (каждая чашечка — в отдельной бумажной люльке, чайник спеленат по-особому: чепчик и младенчик — отдельно), трескучий и пустобрюхий книжный шкаф, тумбочки, трильяжи — я видел их сквозь снежные громады чехлов ясно, как человек, смахнувший набежавшую слезу.

— Так темно. Ты никогда не открываешь ставни?

— Открываю только у себя в спальне. В той комнате, где ты спала.

— А ты где спал?

— Рядом. На кухне, возле печки.

— А домовых не боишься?

— Они сюда не заглядывают. Здесь и без них нечисти хватает.

Мы были в большой, некогда светлой и шумной комнате.

— А почему вся мебель в чехлах? Прямо саваны какие-то.

— Это нежилые комнаты. Я их не использую.

— Мертвые.

— Может, и мертвые…

— Почему?

— Мне достаточно одной комнаты и кухни.

— Почему?

— Потому что достаточно.

— Ты не очень-то любишь свой дом. Эти комнаты выглядят так, словно их судили и признали виновными.

Я усмехнулся:

— Забавно, но так и есть. А дом этот, по большому счету, вовсе не мой. Я жил здесь в детстве.

— Странно. Обычно люди считают своим домом именно тот, родом из детства. Цветные сны, счастливые призраки прошлого…

— Годы, которые я здесь прожил, были далеко не самыми счастливыми в моей жизни. Призраки здесь с жутковатыми замашками, и показ цветных снов не входит в список их добродетелей. Мой настоящий дом — в центре. Был…

— Почему был?

— Ну, это длинная история. Если коротко — меня оттуда некоторым образом выжили.

— Значит, ты теперь бездомный.

— Да.

Подобрав одеяло, она склонилась над картонной коробкой, провела пальцем по ее пыльному хребту:

— А это что?

— Это книги. Купил с месяц назад и все никак не распакую.

— Полный ящик книг!

— Да, я давно не читал.

— Очень давно, судя по ящику.

Нарисовала смешную рожицу на пыльном картоне, взглянула на меня:

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста.

Подоткнув под себя одеяло, Жужа уселась на пол, осторожно оторвала липкую ленту и, запустив обе руки в коробку, зашуршала ее бумажными внутренностями. Свет падал на нее сбоку, из наполовину зрячего окна — свет серый, пыльный, недоверчивый.

— Хочешь, я включу свет?

— Нет, не надо. Ненавижу электрический свет. Электрическая каторга.

Я хмыкнул, прижал плечом карандашную отметку на двери — «Женя, 163 см, 20.07.90» (счастливый призрак прошлого?). Жужа, чуть ли не с головой забравшись в коробку, затеяла там сама с собой бойкую и невразумительную дискуссию.

— «А мистер Оппенгейм наследует землю», «В четыре минуты. Поваренная книга Чарльза Эрроуби». Вот это да! Неужели «Молчальник»! Та-ак. «Потешная гора», «Стол находок». О! «Альбиносы в черном»! Дашь почитать? — Кудлатая голова показалась на поверхности.

— Бери.

— Вэри дякую. Смотри-ка, сколько у тебя всего. Просто глаза разбегаются. Каэйро, Рейс, Кампос… О! «Бог лабиринта»! Ну ты даешь! И откуда только…

Жужа вынырнула с сиреневой книгой в твердом переплете. Прищурилась.

— Комнаты Винсента.

— Ладно, бери своих альбиносов, и пойдем.

Она послушно вернула книгу на место, прикрыла коробку и, подняв отложенных в сторону «Альбиносов», вышла из комнаты. Я посмотрел на карандашную зарубку прошлого, погладил ее и вышел тоже.

Потом я приготовил ей пышную и пенную, похожую на горячее сливочное мороженое ванну и сидел под дверью, вслушиваясь в бормотание — мороженого и начинки, одновременно. От еды Жужа отказалась наотрез: я с трудом навязал ей крепкий до черноты чай и всучил огромное зеленое яблоко.

— Я знаю, ты любишь Гулливерские зеленые яблоки.

— Как всякий уважающий себя лилипут.

— А как же Агата Кристи? Довольно крупная дама.

— А, старушка Агата. Ну, у нее были свои кровожадные, хитрющие лилипуты. Жаль, ты не догадался подать мне мое Гулливерское яблоко прямо в ванну.

— Хватит с меня кровавых историй, — криво улыбнулся я.

— Я тоже сейчас кажусь себе яблоком. Зеленым-зеленым и молодым.

— Как ты сказала? — По спине пробежал ледяной ток. Сердце, разбухая, застучало в висках.

— Зеленым яблоком… А что?

Ну конечно! Теперь я видел его в полный рост: глянцевое, тугое, зеленое яблоко из каменной комнаты.

— Ничего. Вспомнил кое-что. Так что там яблоко?

— Я себя чувствую яблоком после твоей ванны. Знаешь, как в сказке, после купания в парном молоке.

— Ну, тебе и без парного молока вроде еще далеко до старости.

— Нет. Я иногда физически ощущаю, как течет время — сквозь меня, мимо меня, и все впустую, бездарно. Я словно застыла, как эта муха в янтаре. Так ощущают время только старики.