Ключ к полям

— Ну, телевидение о такой власти над простецами может только мечтать. Что же касается всего остального, то повторяю — все так живут.

— И только пони все ходит и ходит по кругу…

— Да. Смирись, пони, не то погибнешь.

— Посмотрим. — Она помолчала. — Твои вполне серенькие и вполне хорошие, «обыкновенные» специалисты меня не убедили. Зачем мне оставаться там, где я буду серостью, делать то, что делать не люблю? В чем смысл? К чему мне такая жизнь? Да, я совершила ошибку, и теперь, значит, должна за нее всю жизнь расплачиваться? Дудки!

— Ну и в чем же, по-твоему, смысл?

— Ничего нового я тебе не скажу: человек должен быть счастлив, остальное — бессмыслица и за уши притянутая туфта. Твоя пресловутая «обыкновенность», этот долг кого-то перед кем-то влачить жалкое существование, выдуман людьми. Мне всегда было стыдно за свою «обыкновенность», казалось, я кого-то обманываю, наживаюсь на чьей-то доверчивости. Все, что я делала, было ложью. Когда лгать становилось совсем невмоготу, я сматывала удочки, чтобы снова лгать в другом месте и снова бежать… В сущности, я была кровопийцей.

— Не представляю тебя паразитирующей на теле наших доверчивых софтверных компаний. Скорее уж наоборот. К тому же, ты так отважно с ними расстаешься…

— Да нет здесь никакой отваги. Мне абсолютно фиолетово, уволят меня или будут петь дифирамбы. Ни счастливой, ни несчастной это меня не сделает. Просто единственное, что для меня имеет значение, лежит совершенно в другой сфере, им недоступной. Мне, кстати, стало намного легче, когда я этот факт осознала.

— И что же в этом факте такого утешительного?

— Ну как ты не понимаешь! Никто надо мной не властен, никто до меня не дотянется, никогда, ни при каких обстоятельствах. Понимаешь, о чем я? Абсолютная свобода! Что бы они ни делали, какие бы пытки ни изобретали, у меня всегда остается моя свобода. Я всегда могу встать и уйти, в любой момент. Об этом много говорится, но, по-моему, очень немногие на самом деле понимают, о чем речь. Изменить жизнь проще простого.

— Просто встать и уйти.

— Да, просто встать и уйти. А кроме всего прочего, это очень сильное преимущество перед человеками разумными. Я, видишь ли, очень невыгодный сотрудник. Меня абсолютно не интересует их постылая зарплата и их постылое продвижение по службе. Увольнение — самое страшное, что они могут себе вообразить, одновременно и самое для меня желаемое событие.

— Да ты просто монстр!

— Вот и я о том же. — Нога перестала раскачиваться, поджидая напарницу. Та не заставила себя долго ждать, и Жужа спрыгнула с подоконника, теребя в руках свое лекарство от всех бед — неизменную, нелепую муху в янтаре.

— Нет, ты больше похожа на колибри, промышляющую медом на чужой пасеке, — улыбнулся я.

— Или на корову, которую Молла из «Птички певчей» зимой и летом кормил только грушами, — рассмеялась Жужа.

— Ну нет. Разве что на божью коровку. Которая действительно пахнет грушами.

Тикали часы. Осенний вечер выводил последние рулады.

— Жужа…

— А? — Раскинув руки в стороны, она балансировала на невидимом канате.

— Ты так много говорила о чужих талантах, но до сих пор не сказала о своем.

— Я думала, это и так ясно. У меня дар убегания.

— То есть как?

— А так. Меня несет по свету, как перекати-поле, куда ветер подует, туда и я… Ты разве забыл — ведь я мантикора. В беге мой талант и высшее предназначение.

— Ну вот, опять ты про эту…

— Правда, особой кровожадностью я похвастаться не могу…

— Ты не мантикора.

— Я мантикора, я собираюсь бежать и съем всякого, кто будет меня останавливать.

— Нет.

— Да.

— Этого быть не может. И… как же твоя книга?

— Книга? Откуда ты знаешь про книгу?

И я рассказал ей о наших с Женькой происках.

— Надо же. Какие шпионские страсти из-за клочка глупой бумаги. И Женечка твой хорош, засланный казачок! И почему тебя так интересует моя книга? Из-за того, о ком она?

— Нет, нет, конечно нет.

— Я читала твой роман. Я пишу по-другому и, можно сказать, о другом. И, разумеется, намного хуже.

— Да нет. Меня это абсолютно не волнует. Наоборот, я хотел бы помочь. Ты много громоздишь и делаешь порой смешные ляпы, но это лечится…

— По-моему это национальная черта — громоздить. Такая, знаешь, сугубо украинская страсть к эпитетам.

— Это не национальная черта, это продукт невротического состояния. Впрочем, невротическое состояние — тоже национальная черта.

— А я продукт этого продукта. Да и какая теперь разница. Мне все равно. Я эту книгу дописала. С ней покончено. Я смотреть на нее больше не могу. Она ужасна.

— Погоди. Дописала? Ты показывала ее кому-нибудь?

— Только Бипу. Это ведь просто так, забава для графоманов. Бип тоже так считает. Никто не издает такие бредни.

— Вовсе не бредни. Да, неумелые и слегка аляповатые, но попробовать стоит. Хочешь, я тебе помогу?

— А сам ты больше не пишешь?

— Нет, не пишу.

— Почему?

— По принципу сродной деятельности. В мире высокой литературы я оказался лишним.

Посмотрела на меня с сомнением:

— Не пойму, зачем тебе все это. На доброго самаритянина ты похож меньше всего.

— Спасибо на добром слове. Но я действительно хочу помочь.

— Это бессмысленно. К тому же, я уезжаю.

— Уезжаешь? Куда? — вскинулся я.

— Еще не знаю, но как можно дальше отсюда. У меня очень болит голова.

— Голова?

— Ну да. У меня адские головные боли.

— И давно?

— Мне иногда кажется — всю жизнь. Когда у меня вот так раскалывается голова, я ни на что не годна. У меня все из рук валится, я не могу ни есть, ни спать, ни думать, ни смотреть на небо, ни стоять на месте, ни сидеть, даже идти не могу — только бежать, не разбирая дороги, не останавливаясь…

— И куда же ты побежишь на этот раз?

— К морю.

— С ума с тобой сойти можно! Ну что ты там будешь делать, у моря?

— Научусь рисовать. Я давно мечтала… Потом, может, устроюсь посудомойкой, ну, или прачкой, или что там у них еще бывает, на какое-нибудь суденышко. Хочу поплавать по морям-океанам. Ну и, конечно, буду писать.