Ключ к полям

— Скоты, сволочи, уроды, недоноски, сукины дети! — по-детски распустив губы, стонал Бригелла.

— Да ничего… Почти не видно, — соврал я, вытирая рукав. Ладони мои стали красными и липкими. Кровавые бомбы продолжали шлепаться у наших ног. — Выглядит впечатляюще. В стиле гранж, как ты любишь.

— С меня же кучу денег за это…

— Да успокойся ты. Маскарад есть маскарад. Каждый делает, что хочет, никаких табу. И тайное становится явным. Мы с тобой, похоже, латентные Джеки Потрошители, — сказал я, разглядывая свои бурые ладони.

Лопоухие, исчерпав свои запасы, ретировались.

— Вот тебе и Смуглянка. Осторожнее со смуглыми леди, они коварны.

— Не понимаю, о чем ты. И это была не она. Очень похожа, но не она. Моя дама — женщина в соку, и маска у нее с драгоценными камнями.

— Алчный Бригелла! На тебя не угодишь.

Оставив Бригеллу причитать на липкой скамейке, я побрел обратно к пруду. Где искать свою леди? В каком обличье? Смуглая, белокожая, аквамариновая? Маски дразнили меня. Весь мир надо мной смеялся. Наскочили, налетели, стали водить хоровод. За что, за что? Отпустите… Вселенная, хохоча, открыла пасть, и я с ужасом и омерзением заглянул в этот черный беззубый провал. Размалеванная толпа, в стразах и искусственных жемчугах, манила меня и отталкивала. Дамы, Влюбленные, Коломбины… Куча Жуж.

Опустив вуаль, встряхивая перистыми облаками, струилась над нашими головами ночь. Да и впрямь ли ночь? А может быть, день, в чернильном плаще с золотистым подбоем и шутовскими бубенцами вместо звезд? Все в масках, все ряженые: Пьеро и Пьеретта, небо и земля. Я не найду, никогда ее не найду.

Над сумрачными деревьями расцветали пьяные фейерверки, шипела и пенилась, переполняя бокалы, жизнь. Нищие и дожи — все были пьяны и счастливы. Повсюду были влюбленные, на каждом шагу. Они лезли в глаза, словно мошкара в медовый летний полдень. Казалось, что от этих прильнувших друг к другу тел валит пар. И еще — колонны, нагромождение колонн, выточенных из зефира кропотливой рукой, кованые ограды, бледноликие изваяния, пухлые боги и богини — все были в сборе. Даже я, свободный от былых пут, бродил под этими бледными звездами, но той, что разбила мои путы, нигде не было. Неужели разрушив храм, она и сама погибла под его развалинами?

Нет чувства острее, чем печаль, которую испытываешь в толпе незнакомых, веселящихся людей. Это мука, неразбавленная горечь, чистая эссенция одиночества. Помню, как сидел в баре и гасил, один за другим, отвратные полосатые коктейли. Потом каким-то образом (это уже не помню, нагрузился я порядочно) очутился на скамье, лицом кверху, в увитой диким виноградом беседке. Было тихо. На потолке плясали цветные огни далекого карнавала. Я поднял руку (она попала в полосу мягко-лилового света), погладил молчаливую стену, потерся о нее щекой. Каким нелепым казался дель ад, торжествующий неподалеку, каким нереальным! Только перчатка в пятне света на полу, оброненная одной из тысяч Коломбин, робко шепнула что-то, сама себя оборвав на полуслове. Я смотрел на нее издали, не в силах ни подойти, ни прикоснуться.

Фиолетовые стены вздрагивали под вуалью бегущих теней. Фонарь звучал где-то далеко, негромко. Парами, кружевами, вальсируя, летели листья. Кто-то возился под деревьями у входа в беседку. Я порывался встать, но так и не смог. Начался снегопад. Снежинки пузырьками шампанского поднимались на крышу. Пока я пытался заставить их лететь вниз, как полагается, у входа выросла тень двугорбого верблюда. Горбы раздались в ширину и забормотали.

— Что будем делать с комнатой?

— Ничего. Завтра это уже не будет иметь никакого значения.

— А Жужа?

— И Жужа не будет иметь никакого значения.

— А что делать с этим?

— Ничего не делать. Он сам все сделает.

— А…

— Ну что еще?

— Когда?

— До рассвета. Точно сказать не могу.

— Разогнать их всех?

— Поздно. Начнется неразбериха, и он ускользнет.

— Может, он не явится…

— Уже явился. Передай остальным, чтоб были начеку.

Услышав скрип, я понял, что не сплю. В беседку прошмыгнуло белое пятно. Я сел на скамейке. Пятно остановилось. Маленькое, вертлявое, оно громко и подозрительно сопело. Вспыхнул свет — салатовый светильник на деревянном столике.

— О, Арлекин! А я-то думал… Я вас разбудил, простите, — любезно прошепелявило пятно, постепенно приобретая знакомые лилипутские очертания.

Он был в костюме Пульчинеллы: белый балахон, перехваченный красным поясом-шнурком, белые свободные панталоны и высокий колпак того же цвета. Башмаки, тоже белые, напоминали громоздкие боты Золушки в пору ее пролетарского девичества. Из-под черной полумаски с резко выдающимся вперед носом-клювом торчали черные, с чужого плеча, патлы. Кроме того, он был пузат и горбат — дихотомия добра и зла в одном тщедушном теле. Помада на толстых губах багровела так, словно он ел ее, а не красился.

— А вы прилягте, будет похоже на лоскутное одеяло. — Панч подошел к заваленному бумагами столику и, сортируя их согласно каким-то таинственным признакам, стал раскладывать ему одному понятный пасьянс.

Я сидел, пытаясь осмыслить подслушанное, особенно часть о Жуже. Сам себе удивляясь, я вскочил и метнулся к карлику.

— Где Жужа, отвечай! — заорал я, тряся его, как погремушку.

Бумажки посыпались на пол. Белый Пульчинеллов балахон, похожий на мешок, стянутый сверху ниткой, упрямо выскальзывал из рук, и они как-то сами собой поползли вверх, к его горлу. Мои пальцы уже совсем было освоились на его крепкой шее, как вдруг Пульчинелла боднул меня накладным животом и стукнул по колену Золушкиной, довольно увесистой, туфелькой. От неожиданности и боли я едва не упал.

— У вас дурные манеры, — прошепелявила маска.

Салатовый свет ее отнюдь не красил. Меня, думается, тоже.

— Впрочем, чего еще ожидать от Арлекина…

Из зарослей вынырнула псевдоиспанская рожа Капитана (привет, Буонаротти!):

— Помощь нужна?

— Нет, нет, — замахал руками карлик. — Мы сами прекрасно разберемся. Ведь правда, дружище Арлекин?

— Если что, зови. — Ветви качнулись.

— Я бы мог сейчас со спокойной совестью натравить на вас Капитана. — Черный клюв уставился на меня. Я уселся на полу, потирая ноющее колено. Карлик знал, куда бить. — Благо, у меня всегда были настоящие друзья.

Камешек мимо огорода — слишком занят я был коленом.

— А в свете того, что вы только что чуть меня не задушили…

— Я не хотел, — буркнул я. — Простите.

— Ладно уж, что ж. Вам тоже досталось, и кажется, по той самой ноге. Это ведь ее вы сломали в детстве?

— В детстве? Да… ее.

— Ах, надо же! Если бы я знал! Шандарахнуть человека по перелому! Закрытый или открытый?

— Закрытый.

— Боже мой, закрытый! Закрытый опаснее всего! Никогда себе не прощу! — Пульчинелла всплеснул ручонками и завсхлипывал.

— Да ничего, не так уж сильно вы меня стукнули, — соврал я. Вид у Пульчинеллы был совсем жалкий. Неужто раскаивается?

— Правда? — Голос сразу окреп, всхлипы оборвались. — Вы слишком добры! Все мы вместе взятые не стоим мизинца вашего! Вот Бригелла, к примеру, вы простите, конечно, но что за бессовестная тварь! Он с пеной у рта мне доказывал, что ногу вы сломали пять лет назад, в пьяной драке с каким-то критиком, Мишкой или Михасиком, точно не помню. Будто бы вы с этим Мишутовым весь вечер пили в какой-то забегаловке, а потом набросились на беднягу из-за совершенно безобидной статейки, которую он, человек подневольный, против вас накатал. Дальше — совсем невероятно: будто бы в пылу битвы Потапенко схватил вас за ногу и потащил к выходу, а вы цеплялись за скатерти и кучу добра перебили. Собралась толпа, кто-то упал в обморок… Михайлов же не успокоился, пока не вышвырнул вас на улицу.