Книга снов

– Здравствуйте, сестра Марион.

Она кладет закладку в книгу и захлопывает ее. На корешке написано: Мэдлин Зайдлер.

– А тебя как зовут?

– Сэмюэль Валентинер, сестра Марион.

– Итак. Валентинер? Не думаю, что у нас тут наверху имеется Валентинер, которого ты хотел бы повидать… Или…

Я мотаю головой.

– Чем в таком случае я могу тебе помочь, Сэмюэль Валентинер?

– Я… я хотел бы спросить, как дела у Мэдди. – И в тот момент, когда я произношу ее имя, какой-то абсолютно незнакомый мне жар разливается по щекам. – И извиниться за то, что подслушивал. На днях. Прошу прощения.

Жар разливается по всему телу: по щекам, по шее, доходит до самых кончиков волос и, кажется, даже до пяток.

Как Скотт называет пубертатный период? «Предположительно самое неприятное для мужчин время. Заканчивается примерно в семьдесят».

Сестра Марион не торопится. Она откидывается на спинку практичного синего стула на колесиках, кладет руки одна на другую, смотрит на меня и в конце концов, кажется по прошествии доброй сотни часов, спрашивает:

– И почему ты интересуешься делами Мэдди?

Почему-почему? Потому что я два дня и две ночи непрерывно думал о своем отце и о Мэдлин, думал непрерывно, даже во сне, в этом я уверен. Я думал ее именем, дышал им.

– Иначе не получается, – наконец отвечаю я.

Сестра Марион снова смотрит на меня – и в этот момент в ее взгляде я вижу двух женщин, молодую и повзрослевшую, – она смотрит на меня так, будто взрослая говорит молоденькой то, что в конце концов Марион озвучивает с улыбкой: «Жизнь – трудный подъем в гору, верно?»

Я толком не знаю, поэтому помалкиваю, и тут сестра Марион поднимается со стула и говорит:

– Пойдем спросим Мэдди, не хочет ли она сама сообщить тебе, как у нее дела.

Сестра едва ли выше меня ростом, и, когда она идет по коридору до самой последней комнаты, ее рыжие кудри раскачиваются прямо передо мной.

– Вообще-то, я заведую этим отделением. Если я не на месте, то у меня либо ночная смена, либо я просматриваю интересные случаи в интенсивной терапии.

Я не успеваю испугаться, потому что сестра Марион уже стучит в последнюю дверь, приоткрывает ее и тихонько произносит:

– Привет, Мэдди, у тебя гость. Молодой человек, который приходил два дня назад, снова тут. Его зовут Сэмюэль. Можно нам войти?

Мэдди отвечает:

– Конечно, мы как раз разогреваемся.

Само собой разумеется, это говорит не Мэдди, а женщина, одетая в белые брюки и синюю рубашку с вышитым на ней именем – Лиз. Она делала что-то очень странное с Мэдди, которая в этот момент лежит боком на мате, на полу и смотрит на меня снизу вверх.

Женщина держит стопу Мэдди в руке, бережно массирует и поворачивает ее, сгибает и разгибает в сопровождении классической музыки.

– Снова Чайковский, Мэдди? – спрашивает сестра Марион.

– Привет, я Лиз, физиотерапевт Мэдди, – говорит Лиз и протягивает мне в знак приветствия мизинец левой руки, одновременно разворачивая стопу Мэдди во всех мыслимых направлениях, и потом начинает сгибать ногу в колене.

«Привет, Мэдлин», – хочу я сказать, но чувствую, что в горле застрял невидимый черствый сухарь, который не дает мне произнести ни слова. Мой язык, рот и голос совершенно утратили связь друг с другом в тот момент, когда я увидел Мэдди. Ее лицо. Щеки. Запястья. Все такое хрупкое и прекрасное.

Вот катетер, который исчезает под ночной рубашкой Мэдди и ее спортивными штанами, два проводка тянутся к указательному пальцу. На прикроватном столике стоят глазные капли. На столике у двери – другие лекарства в капельницах. У койки – аппараты. Содержание кислорода в крови и пульс под контролем. Постоянно.

Мэдди кормят через зонд, который исчезает в районе ключицы. Из горла торчит трубка. К ней подключен аппарат искусственной вентиляции легких.

И все же, глядя на Мэдди, я вижу ровно столько, сколько видит любой, не синни-идиот. Я не вижу, кто она.

Все в ней подобно льду, застывшему на безмолвной реке. Мэдди целиком и полностью помещена во что-то вроде электрически заряженного плавательного пузыря изо льда.

Она смотрит на меня, но не видит.

Хоть в этом мы с ней похожи.

– Лиз, это Сэмюэль. Он хотел спросить у Мэдди, как у нее сегодня дела.

Нет, больше всего мне сейчас хочется провалиться сквозь землю.

– Мы как раз танцуем, но скоро завершим первый акт. После этого у Мэдди урок английского и эрготерапия, распорядок довольно плотный.

Лиз делает все очень осторожно, очень аккуратно, и все же мне страшно. Страшно, что Мэдди больно.

Но лицо Мэдди остается неподвижным, ее взгляд устремлен в бесконечную даль, по ту сторону реальности.

Я пытаюсь сильнее сосредоточиться на ней.

Сестра Марион берет со столика у окна планшетку. Сегодня в вазе оранжевые тюльпаны. Лиз массирует ступни и голени Мэдди, но лицо девочки остается неподвижным.

Рыжеволосая медсестра садится на колени, осторожно касается пальцев Мэдди, кладет ей мягкий мяч в одну руку, потом в другую и все время делает какие-то пометки в своем листе.

«Не так быстро, – думаю я, – это же напугает ее». Но вот сестра Марион берет перо и проводит им Мэдди по руке от запястья до локтя.

Мне становится щекотно при одном взгляде на это.

«Ладони», – думаю я. Нужно прикоснуться к ее ладоням.

Стоило мне подумать, как что-то в ней появилось.

Что-то. Очень далеко.

– Я зайду попозже для тактильных тестов. Как дела у Мэдди с танцами? – спрашивает Марион, и мне кажется, будто этот вопрос – некий их секретный код.

Лиз, физиотерапевт, стоит на коленях возле Мэдди и едва заметно качает головой. Мэдди, конечно, не может видеть это движение, а я могу.

– Никаких синергизмов, – произносит Лиз одними губами.

Я смотрю на Мэдди, ее руки и ноги двигаются, как у марионетки, и на этот раз ничто не шевелится под зеркальной гладью ее взгляда.

С Мэдди все не так, как с отцом. Ее как будто не нужно и искать, так хорошо она затаилась, но, в отличие от отца, где-то не так далеко и глубоко. Она рядом и, как девочка, спрятавшаяся в шкафу, надеется, что никто ее не отыщет.

Мне не следует спрашивать, как у нее дела.

Нехорошо. Совсем нехорошо. Мэдди совершенно одна, где бы она ни была.