Книга снов
Шрифт:
Я смотрю ей в глаза и стараюсь изо всех сил почувствовать ее или сказать ей, что мне известно, каково ей.
Одновременно рождается сомнение. Может быть, я все это только выдумал.
– Можно мне прийти завтра, Мэдлин? – спрашиваю я через какое-то время.
Поскольку она сразу не отказывает мне, я расцениваю ее молчание как «ну ладно».
– Сэм, я провожу тебя к лифту, – говорит Марион приветливо и спокойно, но за дружелюбием таится раздражение, я слышу его гул.
Что я такого сделал?
Я вообще что-то сделал?
Мы еще не успели дойти до сестринской, как сестра Марион зашипела на меня:
–
Я молча киваю и чувствую, как мои щеки снова заполыхали.
– Вот и хорошо. Я рада. А то в последние годы это доходило не до всех, кто поднимался к нам на пятый прогуляться по «овощным» палатам. Если тебе все ясно, то мне не придется беседовать с твоим отцом и указывать ему на то, что сынок потешается над беспомощными детьми и…
– Мой отец лежит на втором этаже, так что далеко идти вам не придется.
Марион делает глубокий выдох, ненадолго прикрывает глаза, будто приходя в себя. Ее гнев растворяется, как шипучая таблетка.
– Извини, Сэмюэль. Мне очень, очень жаль.
Она смотрит на меня, и в ее голубых глазах теплота. Но и многочисленные вопросы.
– Мы тут не сдаемся так просто, Сэм, – произносит она серьезно.
– Так можно мне снова прийти? – спрашиваю я, прежде чем она продолжит разговор о моем отце, ведь для меня это как прогулка босиком по битому стеклу. – У родителей Мэдди я тоже спрошу разрешения.
Марион потирает переносицу.
– Ах, милый, – отвечает она устало, – если бы все было так просто. – Она снова глубоко вздыхает. – Мэдлин особенная.
– Знаю, – говорю я.
– Нет, не знаешь. Ты ничего не знаешь, Джон Сноу[15]. – Марион улыбается и открывает книгу, в которой до этого делала свои записи. Она протягивает мне газетную вырезку. Потом продолжает: – Мэдлин Зайдлер, одиннадцать лет. С семи танцует в оксфордской балетной труппе Элизабет Паркер, у нее шестнадцать призов и стипендия в Королевской академии балета в Лондоне. Она танцевала для двух видеоклипов французской певицы Заз, которые набрали миллион просмотров на YouTube. Она может делать кувырок назад, прогнувшись, и задерживать дыхание под водой на две минуты. Но…
Про «но» я читаю в статье.
Во время семейного отпуска в Корнуолле семь месяцев назад машина Зайдлеров выехала на встречную полосу из-за лопнувшего колеса и столкнулась с грузовиком, перевозившим четырех скаковых лошадей. Три лошади и почти все пассажиры погибли. Мать Мэдди Пэм, отец Мэдди Ник, брат Мэдди Себастьян, бабушка Мэдди Катерина, тетя Мэдди Соня и дядя Мэдди Найджел.
Все, кроме Мэдди и кобылы по имени Драматика.
«Вся семья погибла – выжила только Мэдди», – гласит заголовок.
– У Мэдлин совершенно никого нет, Сэмюэль. Не нашлось ни одного родственника. Нет даже крестного, кузины или какой-нибудь незамужней богатой крикливой тетушки с огромными сережками. Государство Великобритания стало опекуном Мэдди.
«Королева, значит», – думаю я, потому что все остальные мысли причиняют боль.
–
Поначалу к Мэдди приходила ее старая учительница танцев, Элизабет Паркер, она два-три раза приезжала из Оксфорда, показала Лиз и другим физиотерапевтам нашей больницы, какие движения могут поддержать физическое состояние Мэдди. Она смотрела с нами видео с участием Мэдди, мы записали, что Мэдди любит, а что – нет. – Сестра Марион подняла книгу. – А потом… Потом миссис Паркер упала на незакрепленной тротуарной плите, сломала бедро, и теперь не приходит никто.– И королева тоже, – бормочу я. Сестра Марион измученно смотрит на меня.
– Через двадцать дней у Мэдлин день рождения. Ей исполнится двенадцать. Это ее первый день рождения без семьи, вне дома, с чужими людьми.
Голос сестры Марион дрожит, в нем столько сострадания. Он как большой слиток теплого солнечного золота. Очень редкий цвет.
– Понимаешь, Сэм? У нее никого нет. И если ты с ней подружишься, то…
– То буду за нее в ответе.
Голубые глаза Марион блестят.
– Да, – говорит она. – Именно так, Сэмюэль. Справишься ты? Хочешь этого? Ты действительно хочешь взять на себя ответственность за того, кого не знаешь?
Об этом Бог спрашивал недавно Эдди.
Только сейчас я понимаю, что она должна была чувствовать. Кажется, будто воздух стал тяжелым и все, что еще недавно было важным, потеряло всякое значение.
Пять минут спустя я стою у койки С7. Не знаю ни как, ни почему я сюда пришел, ни даже того, что мне нужно от отца. Наверное, рассказать ему о Мэдди. Об Эдди. Обо всем. О том, что я ничего не знаю, что я – как Джон Сноу.
«Валентинер, он в коме. Пойми уже это!» – слышу я голос Скотта в своей голове.
Но с кем еще мне об этом говорить?
Мне на ум не приходит ни один человек, с кем я мог бы обсудить тот факт, что не хочу оставлять в одиночестве незнакомую девочку, лежащую в конце коридора.
Ни один, кроме него.
И еще… Эдди. Она хорошо разбирается в теме столкновения реальностей, reality crash.
Но если я расскажу ей историю Мэдди, то вынужден буду сказать и о своей маме, и обо всем остальном, поэтому… поэтому я здесь, надел шуршащий халат, натянул дурацкую маску, в которой звучу как Дарт Вейдер, страдающий насморком. Все потому, что отец посмотрел на меня и в его глазах было нечто меня зацепившее, что уже никогда меня не отпустит.
Сейчас выражение его лица нейтральное. Его морщинки больше ни о чем не говорят. Ни следа смеха, боли, мысли.
И тело его уже давно стало покинутым домом. Наклонившимся. С налетом заброшенности.
Я ищу его. Только что, у Мэдди, я кое-что отыскал, хотя и очень далекое. Одиночество. Ожидание.
Я вспоминаю круги Бога. Мой отец на краю жизни. Я пытаюсь его найти.
– Привет, папа, – говорю я тихо.
Когда люди больны, очень-очень больны, забывается, какие они на самом деле. У нас в классе был мальчик Тимоти, у него нашли какой-то редкий вид рака, и через год он умер. И каждый, кто его вспоминал, говорил только о том, каким мальчик был храбрым, как будто болезнь – это работа на полную ставку. Никто не говорил о том, что Тимоти, помимо всего прочего, лучше всех умел прыгать бомбочкой или что он однажды смог снять с дерева испуганного котенка.