Книга тайных желаний

Я оглядываюсь через плечо на своих спутниц. Волосы Тавифы развеваются на ветру, гладкие и седые, как голубиное крыло. Лицо Диодоры изрыто глубокими морщинами, как и у ее матери. У нас нет зеркал, но я часто вижу свое отражение на поверхности воды: вокруг глаз залегли морщинки, но волосы еще темные, за исключением белой пряди у самого лица.

В свои пятьдесят восемь лет я еще могу быстро вскарабкаться по крутому склону, как и обе мои сестры, но сегодня мы идем медленно, потому что за спинами у нас поклажа. Мешки набиты рукописями. В них лежат тридцать кодексов в кожаных переплетах, собрание моих сочинений. Все слова, которые я написала с четырнадцати лет. Мое «всё».

Приблизившись к вершинам утесов, мы сворачиваем с тропинки и идем дальше по гнущейся от ветра траве и камням. Наша цель — крошечный участок, окруженный цветущими зарослями майорана. Я опускаю чашу для заклинаний на землю, Диодора перестает бить в барабан, Тавифа тоже замолкает, и мы поочередно переводим взгляд с двух огромных глиняных сосудов почти с меня ростом на две глубокие ямы, вырытые одна рядом с другой. Я заглядываю в одну из ям, и восторг мешается с печалью.

Со вздохами облегчения мы освобождаемся от тяжелой ноши.

— Неужели обязательно было столько писать? — поддразнивает меня Диодора и указывает на гору земли рядом с ямами: — Наверное, младший, которому велели вырыть эти бездонные ямы, хотел бы задать тебе тот же вопрос.

Тавифа обходит один из глиняных сосудов с таким видом, словно он размером с гору Синай.

— Бедные ослики, которые тащили сюда эти кувшины Голиафа, тоже хотели бы получить ответ.

— Отлично, — говорю я, присоединяясь к их веселью. — Я запишу исчерпывающий ответ на этот вопрос, и мы вернемся сюда и закопаем его в третьей яме.

Они громко стонут. Тавифа уже не прячет улыбку.

— Горе нам, Диодора: теперь, когда Ана стала главой терапевтов, нам остается лишь повиноваться ей.

Мы смотрим друг на друга и хохочем, но я не знаю, чем вызван наш смех: весом и объемом моих кодексов или тем, что я действительно стала главой терапевтов. Сейчас и то, и другое кажется нам удивительно забавным.

Легкомыслие улетучивается по мере того, как мы достаем из мешков рукописи. Смех сменяется многозначительным молчанием. Накануне я разрезала плащ Иисуса на тридцать один кусок, и теперь, усевшись возле ям на склоне холма, мы оборачиваем кодексы в лоскуты и перевязываем их неокрашенной нитью. Мы работаем споро, прислушиваясь к плеску волн, набегающих на скалы далеко внизу, к жужжанию пчел в кустиках майорана, к трепещущей жизни.

Завернутые в ткань кодексы аккуратно сложены рядом с сосудами. Они словно в саванах. Я гоню от себя этот образ, но беспокойство, что мои труды канут в безвестность, остается. Ранее я указала место, где закопаю сосуды, в запечатанном свитке, который станет достоянием общины после моей кончины. Но кто знает, скоро ли люди забудут о нем, скоро ли важность того, что я предаю сегодня земле, утратится?

Я беру чашу для заклинаний в руки и поднимаю ее над головой. Диодора и Тавифа наблюдают, как я медленно вращаю чашу и повторяю молитву, которую написала в детстве. Мечта, заключенная в ней, по-прежнему жива.

Когда я пою слова молитвы, мне вспоминается та ночь на крыше, когда Йолта подарила мне чашу. Она ткнула пальцем мне в грудь чуть выше сердца, разжигая в нем пламя: «Запиши то, что внутри тебя, в твоей святая святых».

Четыре года назад Йолта заснула под тамариском во дворе и больше не проснулась. Ей было восемьдесят пять. При жизни тетя всегда знала, что мне сказать, но смерть забрала ее молча, без слов прощания. Наш последний настоящий разговор состоялся под тем же деревом за неделю до ее смерти.

— Ана, — сказала Йолта, — помнишь, как ты зарыла свои свитки в пещере, чтобы родители не сожгли их?

Я посмотрела на нее с любопытством:

— Конечно, помню.

— Что ж, сделай это снова. Я хочу, чтобы ты сняла копии со всех своих кодексов и закопала их на склоне холма рядом с утесами. — Левая рука у тетки временами дрожала, и ноги слушались уже не так хорошо, как прежде, но ум, ее великолепный ум, по-прежнему был ясен.

— Но зачем, тетя? — нахмурилась я. — Здесь мои сочинения в безопасности. Кому придет в голову сжечь их?

— Послушай меня, Ана. — В ее голосе появились резкие нотки. — Ты осмелилась на многое, записывая свои истории. Однажды мужчинам захочется заставить тебя замолчать. Склон холма — надежное укрытие для твоей работы.

Я смотрела на Йолту, пытаясь проникнуть в смысл ее слов.

Должно быть, она заметила тень сомнения, потому что сердито сказала:

— Ты не слушаешь. Подумай о том, что в них кроется!

Я прокручивала в голове содержание свитков: истории матриархов, повесть об изнасиловании и увечье Тавифы, описание ужасных вещей, которые мужчины делали с женщинами, свидетельства жестокости Антипы и храбрости Фазелис, мой брак с Иисусом и смерть Сусанны, изгнание Йолты, порабощение Диодоры, власть Софии, история Исиды, гимн «Гром. Совершенный Ум» и множество других текстов о женщинах, которые полностью переворачивали традиционный уклад. И это была лишь часть.

— Не понимаю… — Я осеклась, потому что истина уже открылась мне, я просто не хотела ее принимать.

— Копии твоих сочинений постепенно расходятся, — продолжала тетя. — Они излучают чудесный свет, но в то же время сбивают людей с толку, ставят под сомнение законы, которые кажутся незыблемыми. Наступит время — запомни мои слова, я вижу это, — когда мужчины попытаются уничтожить написанное тобой.

Предвидение всегда считалось моим даром, не Йолты. Маловероятно, что тетя вдруг прозрела грядущее: скорее, ею руководили мудрость и благоразумие.

Она улыбнулась, но я видела, что она настоит на своем, не отступит.

— Закопай свои записи, чтобы однажды они нашлись.

— Обещаю, тетя. Я позабочусь, чтобы такой день настал.

«Когда я обращусь в прах, пропой эти слова над моими костями: она была голосом», — читаю я последнюю строчку молитвы, записанной в чаше, и мы втроем — Диодора, Тавифа и я — опрокидываем на бок сосуды, в каждом из которых запечатано по пятнадцать кодексов, и перекатываем поближе к ямам, где им отведено место. Я достаю из мешка портрет на липовой дощечке, который заказала много лет назад в подарок Иисусу, чтобы он хранил память обо мне. Мы с сестрами с минуту рассматриваем мое лицо. Портрет проделал со мной путь до Галилеи, но было уже слишком поздно. Я всегда буду жалеть о том, что не пришла раньше.

Я оборачиваю портрет лоскутом от плаща Иисуса и думаю о том, какая память о муже сохранилась спустя три десятилетия после его смерти. Последние несколько лет Лави приносил мне из Александрии обрывки новостей о последователях Иисуса, которые не разбежались, когда он умер, но увеличились в количестве. Лави говорит, что небольшие группы появились даже здесь, в Египте. Люди собираются по домам, передавая друг другу истории об Иисусе, его притчи и изречения. Как бы мне хотелось услышать, о чем они рассказывают.