Книга тайных желаний

— Не следовало мне набрасываться на тебя, — сказала я ей.

Она улыбнулась, отчего вокруг глаз разбежались морщинки, которые не портят, а лишь украшают женское лицо.

Все замолчали. Свекровь обняла меня за плечи, ее пальцы легли на кровавое пятно на плаще Иисуса. Она сильно постарела за два года моего отсутствия. В волосах прибавилось серебра, округлые прежде щеки обвисли, веки набрякли. Она превращалась в старуху.

Мария погладила меня по руке, желая успокоить, но движение ее пальцев пробудило запахи, скрытые внутри ткани плаща: пот, дым костра, вино, нард. Запахи, такие неожиданные и живые, отозвались горечью, и я осознала, что говорю об Иуде, потому что не смогу вынести разговоров об Иисусе. Я боялась их. Боялась той боли, которой они населяли даже самые обычные вещи. Но столько всего нужно было сказать, понять. Я поерзала и села прямо.

— Я шла во дворец, когда случайно встретила Иисуса с крестом на спине. Мне ничего не известно о суде, об этих ужасных шипах у него на голове. — Я посмотрела на женщин, которые вместе со мной взошли сегодня на Голгофу. — Кто-нибудь из вас был там, когда Иисуса привели к Пилату?

Мария Магдалина подалась ко мне:

— Мы все там были. Когда я пришла, перед дворцом уже собралась большая толпа. Иисус стоял на том крыльце, где римский прокуратор выносит свои приговоры. Пилат допрашивал его, но с моего места слов было не слышно.

— Мы тоже его не слышали, — сказала Саломея. — Иисус почти все время молчал, отказываясь отвечать на вопросы Пилата. Это явно разгневало прокуратора. В конце концов он приказал, чтобы Иисуса отвели к Ироду Антипе.

При упоминании имени Антипы сердце сжалось от страха, а потом запылало гневом. Это он разлучил нас с Иисусом на целых два года.

— Зачем Пилат отослал Иисуса к Антипе? — спросила я.

— Я слышала, — заговорила Мария Магдалина, — как некоторые в толпе шептались, что Пилат предпочел поручить Антипе вынесение приговора на случай народного возмущения. Люди могли взбунтоваться. Пролилась бы кровь. Но она была бы на совести Антипы, а прокуратора не в чем было бы обвинять. Иначе его отозвали бы в Рим. Лучше умыть руки, поручив дело тетрарху. Мы ждали на улице, и через некоторое время Иисус вышел с терновым венцом на голове и пурпурным плащом на плечах.

— Это было ужасно, Ана, — вздохнула Саломея. — Антипа так нарядил Иисуса, чтобы посмеяться над ним: вот, мол, ваш царь иудейский. Солдаты Пилата кланялись ему и смеялись. Я видела, как Иисуса подвергли бичеванию. Он едва стоял на ногах, но голову держал высоко поднятой и не вздрагивал от насмешек. — Казалось, она вот-вот заплачет.

— Кто же приговорил его к смерти — Антипа или Пилат? — спросил Лазарь, сцепляя и расцепляя пальцы.

— Пилат, — ответила Мария Магдалина. — Он крикнул толпе, что, согласно обычаю, на Пасху принято отпускать одного приговоренного. Ох, как же я надеялась! Я решила — он хочет освободить Иисуса. Вместо этого прокуратор спросил толпу, кого они пожелают отпустить: Иисуса или другого осужденного. Мы, женщины, пришли ко дворцу порознь, но к этому времени уже нашли друг друга в толпе и начали выкрикивать имя Иисуса. Однако там было много сторонников человека по имени Варавва — зелота, которого держали в Антониевой башне как мятежника. Они принялись повторять его имя и заглушили наши голоса.

Меня потрясло, что Иисус все-таки мог спастись, но не спасся. Если бы я была там… Если бы встала пораньше, если бы не медлила в Гефсиманском саду, я была бы на площади, наполнив воздух именем Иисуса.

— Все произошло так быстро, — повернулась ко мне Мария. — Пилат указал пальцем на Иисуса и сказал: «Распните его».

Я закрыла глаза, чтобы не видеть картину, которая мучила меня больше всего, но ей были нипочем стены, веки, любые барьеры: мой возлюбленный, пригвожденный к кресту, пытается распрямиться, чтобы сделать глоток воздуха.

Так и выглядит скорбь?

В памяти мелькнуло одно глупое воспоминание.

— Мария, ты помнишь, как Юдифь обменяла Далилу на рулон ткани?

— Конечно, — отозвалась Мария. — На тебе лица не было.

Я обвела остальных взглядом, желая, чтобы они поняли.

— Мне поручали смотреть за животными. Далила была не просто козой, она была моей любимицей.

— Теперь она моя любимица, — сказала Мария.

На краткий миг я испытала радость: Далила все еще жива, ее холят и лелеют.

— Юдифь ненавидела эту козу, — добавила я.

— Думаю, она ненавидела силу твоей любви, — заметила Саломея.

— Надо признать, Юдифь любила меня не больше, чем Далилу, но чтобы без спросу потащить козу в Сепфорис и продать — такого я не ожидала. Юдифь утверждала, что выменяла на нее кусок тонкого полотна, какого ей никогда не соткать. К тому же Иаков только что купил молодую козу, поэтому Далила больше была нам не нужна.

На лицах слушателей было недоумение: к чему этот рассказ. Но они лишь молчали, сочувственно кивая. «Всяк переживает горе по-своему, — читалось в их взглядах. — Ее мужа только что распяли, так пусть говорит что хочет».

— В тот же день Иисус вернулся домой из Капернаума, где работал всю неделю. Я обезумела от горя. Хотя было уже далеко за полдень, муж, пусть и был голоден, повернул обратно и пошел в Сепфорис, чтобы выкупить Далилу на деньги, заработанные за целую неделю.

— Он вошел в ворота, неся на плечах Далилу. — У Марии сверкнули глаза.

— Да, именно! — воскликнула я. — Он вернул ее.

Я по-прежнему видела усмешку мужа, когда он шагал ко мне по двору с дико блеявшей Далилой. Картина не померкла. Как и другая, где он висел на кресте. Я закинула голову и набрала полную грудь воздуха. Надо мной лежала рваная пелена облаков. Луна где-то спряталась. Сова улетела.

— Тогда уж расскажи им и остальное, — сказала Мария.

Я не собиралась, но была рада послушаться ее.

— На следующей неделе Юдифь покрасила свою новую тонкую ткань и повесила ее сушиться во дворе. Я часто разрешала Далиле выбираться из тесного загона для скота и свободно бродить по двору, когда ворота на улицу были закрыты. Мне и в голову не приходило, что она съест ткань Юдифи. Однако же Далила сожрала ее. Даже ниточки не оставила.

Мария засмеялась, и остальные присоединились к ней. В их смехе чувствовалось огромное облегчение, словно прибавилось воздуха. Ведь можно горевать, смеясь?

Марфа разлила остаток вина по чашами. Мы были измучены, опустошены, мечтали забыться сном, но продолжали сидеть, не желая расставаться, находя убежище в нашем единении.

Время близилось к полуночной страже, когда у ворот раздался голос:

— Это Иоанн, ученик Иисуса.

— Иоанн! — воскликнула Мария Магдалина, провожая Лазаря к воротам.

— Какое дело привело его в такой час ночи в субботу? — недоумевала Марфа.

Иоанн вышел к свету и огляделся по сторонам. Его глаза задержались на мне, и я вспомнила, что видела его раньше. Он был одним из четырех рыбаков, которые много лет назад вместе с Иисусом пришли к нам в дом из Капернаума и разговаривали во дворе до поздней ночи. Молодой, долговязый и тогда безбородый, теперь он стал широкоплечим мужчиной с задумчивыми, глубоко посаженными глазами и бородкой, курчавящейся под подбородком.

Я всмотрелась в его лицо и поняла, что видела его сегодня на Голгофе. Это он подошел к кресту, на котором висел Иисус, и его, как и меня, отогнали солдаты. Я одарила Иоанна печальной улыбкой. Он был учеником, который остался с мессией.

Он устроился на полу, а Марфа, пробормотав что-то о пустых винных мехах, поставила перед гостем чашу с водой.

— Что привело тебя к нам? — спросила Мария Вифанская.

Взгляд Иоанна скользнул по мне, и лицо его стало серьезным. Сидя между Марией и Тавифой, я сжала их руки.