Книга юного конструктора, том 1

Фения Ксенопулу опустила голову, распечатка Мартинова документа лежала перед ней на столе, кончиком среднего пальца она легонько водила по бумаге, туда-сюда, туда-сюда, потом подняла глаза, взглянула на Мартина и сказала:

— Освенцим! Что ты при этом думал? Признаться, я испугалась, когда прочитала. Подумала, что ты… погоди! Вот: Освенцим как место рождения Европейской комиссии. Так и написано! Я подумала: с ума сойти. Что с тобой, Мартин? Ты болен?

Его бросило в пот, ладонью он утер влажный лоб, сказал:

— Я правда несколько дней болел. Простыл в… простыл в дороге. Впрочем… все уже позади.

— Хорошо. Но ты можешь мне объяснить? Мы ищем идею, которую можно, даже нужно поставить в центр юбилейного торжества. И фактически договорились: юбилей — повод, но еще не идея. Иначе говоря: как нам добиться, чтобы люди заметили необходимость Комиссии, больше того… как бы это выразиться? Заметили, что мы сексапильны, что мы кое-что из себя представляем… — Она откашлялась. — Словом, надо радоваться, что мы есть. Что на нас возлагают надежды. Что нас что-то связывает. Понимаешь? Вот в чем идея. А ты подсовываешь мне Освенцим.

Всего полчаса назад, когда курил в кабинете у Богумила, Мартин Зусман был бы рад услышать от Ксено, что его предложение полный бред, мы его выбросим и забудем. Он опасался этого — и все-таки одновременно ждал, с надеждой. Лучше короткое унижение прямо сейчас, думал он, чем уйма работы, которая наверняка приведет к протестам и сложностям внутри Комиссии. Однако сегодняшняя Ксено, эта бронированная женщина, с улыбкой, которая сперва удивила его, но вообще-то была как бы нарисована на ее лице с помощью фотошопа, эта бездушная искусственность, перед которой он сидел весь в поту, нет, с этим он примириться не мог. Он…

— Я же объяснил там, почему за отправную точку нужно взять Освенцим. О’кей, объяснил совсем коротко, мне казалось…

— Тогда объясни мне еще раз, Мартин.

Фения встала, на ней была черная юбка, с молнией, вшитой по диагонали и окантованной красным. Словно перечеркнули ее женскую сущность! — подумал Мартин. И все же снабдили механизмом, чтобы в случае чего мгновенно ее открыть!

— Кофе? — На маленьком столике у нее стояла собственная кофеварка «Неспрессо». — Молоко? Сахар?

Мартин отрицательно покачал головой. Она опять села за стол, обеими руками обхватив кофейную чашку. Невольно Мартину подумалось, что в Освенциме он сам вот так же держал в ладонях стаканчик с кофе, чтобы согреть окоченевшие пальцы.

Мартин закашлялся.

— Sorry, — сказал он и продолжил: — Это же и есть идея Комиссии, так записано в документах об учреждении, в тогдашних заявлениях о намерениях и сопроводительных бумагах! О’кей, звучит довольно абстрактно, но при том совершенно ясно: Комиссия — институт не межнациональный, а наднациональный, то есть она не является посредником между нациями, а стоит над ними и представляет общие интересы Союза и его граждан. Она не ищет компромиссов между нациями, но стремится преодолеть классические национальные конфликты и противоречия в постнациональном развитии, то есть в общем, коллективном. Дело идет о том, что связывает граждан этого континента, а не о том, что их разделяет. Монне писал…

— Кто?

— Жан Монне. Он писал: Национальные интересы абстрактны, общее у европейцев конкретно.

Фения заметила, что пришел новый мейл.

— Ну и что? — сказала она. Национальный, наднациональный — для нее все это казуистика, она была киприоткой, а по национальной идентичности — гречанкой. Мейл, как она увидела, прислал Фридш. Она открыла письмо, спросила: — И при чем здесь Освенцим?

— То, что представляет собой или должна собой представлять Комиссия, стало возможно помыслить только после Освенцима. Институт, ведущий государства к постепенному отказу от суверенных национальных прав и…

Когда? Где? — напечатала Фения. (Фридш спрашивал, есть ли у нее желание и время поужинать с ним.)

— Освенцим! — сказал Мартин. — Жертвы были из всех стран Европы, все носили одни и те же полосатые робы, все жили в тени одной и той же смерти, все, коль скоро выживали, имели одно и то же желание, а именно обеспечить на все грядущие времена признание прав человека. Ничто в истории так крепко не связало разные идентичности, образы мыслей и культуры Европы, религии, разные так называемые расы и некогда враждующие мировоззрения, ничто не создало столь фундаментальной общности всех людей, как опыт Освенцима. Нации, национальные идентичности — все это уже не имело значения; испанец ты или поляк, итальянец или чех, австриец, немец или венгр, не имело значения; религия, происхождение — все упразднялось в общем стремлении, общем желании выжить, желании жить в достоинстве и свободе.

Итальянец? (Фридш)

О’кей! (Фения)

— Этот опыт и единодушное решение, что это преступление никогда больше не должно повториться, как раз и сделали возможным проект объединения Европы. То есть наше существование! Вот почему Освенцим…

Фения посмотрела на Мартина, сказала:

— But…

— Это и есть идея! Преодоление национального чувства. Мы — блюстители этой идеи! И наши свидетели — те, кто уцелел в Освенциме! Уцелевшие — не только свидетели преступлений, совершенных в концлагерях, они еще и свидетели идеи, которая из этого родилась, идеи, что, как доказано, есть нечто общее и…

«Паста дивина», 16, улица Монтань. 8 вечера? (Фридш)

О’кей! (Фения)

Мартину показалось, что Ксено призадумалась, и он добавил:

— Гарантия жизни в достоинстве, счастье, права человека — ведь именно после Освенцима они стали неизменным требованием, а? Это ведь каждый поймет. И мы должны разъяснить, что именно мы — институт, реализующий означенное требование. Блюстители вовеки действующего договора. Больше никогда — вот что значит Европа! Мы — мораль истории!

Фения изумленно смотрела на него. Как он вдруг оживился, этот потный серый человек!

— Вот ради чего люди шли на смерть, их смерть была преступлением и для каждого в отдельности совершенно бессмысленна, но остается вывод: вот ради чего они в конечном счете шли на смерть, и это остается навеки!

Хотя сейчас Ксено по-настоящему этого не осознавала, его слова звучали как эхо из глубокой мрачной пещеры ее собственной предыстории, звучали как — бессмертно на смерть.

Она смотрела на Мартина. И казалась сейчас очень серьезной, очень задумчивой. Мартин спросил себя, вдруг он сумел-таки убедить ее, хотя и не закончил свою аргументацию.

Фения никогда особо не размышляла о себе самой, а если и размышляла, то о возможностях, о целях, но не о фактах и чувствах. Хорошее самочувствие было для нее состоянием идеальной бесчувственности, в очень широком смысле, и означало свободу от настроений. Чувства она приравнивала к настроениям.

— У тебя есть сигареты?

— Да. конечно, — с удивлением ответил Мартин.

Фения встала, открыла окно и сказала:

— Угостишь меня?

— Не знал, что ты куришь.

— Иногда. Очень редко. Одну.