Книга юного конструктора, том 1

— Шесть тридцать одна. С вокзала Краков-Главный.

— Отлично. Вы не могли бы прямо сейчас купить мне онлайн билет и распечатать его? Вот моя кредитная карта. Номер я тоже оплачу сразу. Завтра утром сэкономлю время.

— Конечно-конечно, пан Освецкий.

Матек занес рюкзак в номер, написал на гостиничной бумаге письмо, сунул его в конверт вместе с одной из своих кредитных карт, надписал адрес и заклеил. Затем вышел из гостиницы. Завтра после обеда у них будет шесть логично взаимосвязанных следов, что он прибыл в Краков и на следующий же день уехал в Варшаву. А он останется в Кракове. Пока они это выяснят, у него будет время.

Направился он на Старовисльную, где раньше была сомнительная лавочка подержанных мобильников. Лавочка и правда еще существовала. Он купил старую, примитивную «Нокию» и симку с предоплатой в сто злотых. Матек смотрел на парнишку, который согнутой скрепкой открыл телефон и вставил симку, смотрел на него как на гадкую и одновременно возбуждающую жалость рептилию в террариуме. Все в этом парнишке взывало о помощи или о внимании, а вместе с тем демонстрировало упрямство и презрение. Нелепая прическа, по бокам голова дочиста выбрита, а верхние волосы длинные, искусно взлохмаченные, толстые иссиня-черные пряди склеены гелем. Одет в красную футболку с изображенным на груди пальцем в неприличном жесте. На правом плече татуировка — волчий капкан, под ним — коленопреклоненная обнаженная женщина в рамке из цепей. Поинтереснее этого ребячливого бахвальства силой было левое предплечье: несомненно, парень регулярно подвергал себя самоистязаниям. Целый ряд красных полос, более-менее заживших надрезов, вероятно сделанных бритвой. Знакомо Матеку по семинарии. Он помнил ощущение, когда выплескиваются гормоны счастья, смягчающие боль, но так резко они выплескиваются, только когда сам причиняешь себе боль, когда бритвой переносишь боль души на внешнюю оболочку. Эндорфины и адреналин — вот в чем дело. Он слышал, что женщины испытывают это ощущение в стрессе и боли родов. Так устроил Господь. Царапины и порезы на руках и на животе были в семинарии обычным делом, порой ребята наносили их друг другу на спину, изредка на гениталии.

С громким щелчком парень закрыл телефон, нажал на несколько кнопок, посмотрел на дисплей и сказал:

— Dopasowac! [91]

— Dziekuje [92] . — Матек заплатил восемьдесят злотых за мобильник и сотню за симку, помедлил, сделал вид, будто кое-что вспомнил, задумчиво заглянул в кошелек, сказал: — У меня есть еще один вопрос, пожалуй, ты можешь мне помочь! — Он достал купюру в сто евро, положил на прилавок, прикрыл ладонью. — Ты, случайно, не знаешь никого, кто едет в Варшаву?

91

Надо подогнать! (польск.)

92

Спасибо (польск.).

Парень смотрел на руку Матека, под которой лежала купюра.

— Могу поспрошать. А о чем речь? Надо, чтоб подбросили?

— Нет. Письмо. Отвезти письмо.

Матек положил на прилавок еще сотню евро.

— Почему бы вам не пойти на почту?

— Почтовые отделения уже полчаса как закрылись. А письмо срочное.

— Кажись, мой брат собирался завтра махнуть в Варшаву. Девчонка у него там. Надо у него спросить.

Матек прибавил еще пятьдесят евро.

— Письмо должно быть там самое позднее в десять.

— Да ему без разницы, может и пораньше выехать.

— Придется выехать очень рано. Не позднее половины седьмого.

— Вдобавок ему понадобятся деньги на бензин.

— Разве он не собирался так и так ехать, к девчонке?

Матек снял руку с денег, достал из нагрудного кармана куртки письмо, положил поверх купюр.

— Завтра в десять я зайду снова. Если до тех пор получу эсэмэской подтверждение, — он приподнял «Нокию», — что письмо доставлено, заплачу еще столько же. Тогда он окупит бензин, сможет еще раз двадцать навестить свою девчонку и куда-нибудь ее сводить. Если любовь продлится.

— Девчонка верная.

— Хорошо. Верность — всегда хорошо. Адрес на конверте.

Матек ушел.

Не спеша зашагал по Старовисльной в сторону центра, к Рыночной площади. Когда он приезжал в этот город, красота и величие просторной средневековой площади каждый раз вновь брала его за сердце. Огромный квадрат окаймляли дворцы, только Марьяцкий костел нарушал строгую симметрию. Со своими двумя башнями он как бы на шаг выступал из фасадного фронта площади, нагло и горделиво возвышаясь над всем и вся, башни разные по высоте, а почему — объясняли старинные легенды, Матек, конечно, знал легенды, но считал их чуть ли не языческой дерзостью. Он-то не сомневался, что для нарушения симметрии и гармонии могла быть только одна причина: даже при строительстве дома Божия людям не дозволено создавать нечто совершенное, ибо совершенен лишь сам Господь и Его план творения. Людским рукам нельзя достичь совершенства, сравнимого с совершенством Божиим, даже если человек верит, что таким притязанием оказывает Ему высочайший почет. Марьяцкий костел как бы делал шаг на площадь, символически наступая на ноги людям, идущим по своим делам, поднимался ввысь, чтобы достать до звезд, одна башня коротковата, вторая ближе к небу, символ человеческого стремления, набирающего силу, но не достигающего совершенства, — этот костел был для Матека ярчайшим выражением отношения человека к Богу. Не в пример собору Нотр-Дам — годом раньше Матек выполнял задание в Париже. Понятно, он хотел увидеть Нотр-Дам и, очутившись перед ним, в первую минуту, понятно, был восхищен. Но потом… что за притча? И тогда он понял. Его раздражала беззастенчивая, по сути, спесивая ограниченность, с какой люди верили, что геометрические правила вкупе с непомерными масштабами могут отражать божественную гармонию Вселенной, он ощущал это как святотатство. И наверно, по той же причине Бог с холодным равнодушием наблюдал, как еретик-философ Абеляр на алтаре собора блудодействовал с Элоизой, дочерью ризничего. Матек послушал экскурсоводшу, которая, стоя у алтаря, рассказывала эту историю группе безудержно хихикающих английских туристов: Вот здесь, на этом алтаре, леди и джентльмены, все и случилось, юный докторант философии Пьер Абеляр лишил девственности свою великую любовь Элоизу, дочь соборного ризничего. Снова и снова рассказывают, снова и снова воспевают — Абеляр и Элоиза, а здесь алтарь их любви! Матек считал решение Папы кастрировать Абеляра вполне правильным и справедливым, прямо-таки мягким, но даже такое наказание, по словам экскурсоводши действительно приведенное в исполнение, не могло, думал Матек, отменить тот факт, что сей тщеславный дом Божий был и остался осквернен. Вот что он тогда почувствовал. Марьяцкий костел в Кракове был совершенно иным. Он поднял голову, скользнул взглядом по фасаду, сейчас 19 часов, и, как всегда в полный час, краковский трубач заиграл przerwany hejnal [93] : сигнал трубы, предупреждающий о приближении врага и вдруг обрывающийся. В память о давнем трубаче, которому при нападении татар в 1241 году пробила горло стрела, сигнал играли до той ноты, какую он успел сыграть, прежде чем упал замертво.

93

Прерванный хейнал (польск.).

Матек ощупывал взглядом Восточную башню, где у одного из окон должен стоять трубач, но не увидел его, хейнал уже прервался.

Заходить в костел он не стал. Не мог молиться в толпе несчетных фотографирующих туристов. Отвернулся, пересек площадь, прошел мимо Сукенниц, не мог наглядеться, но знал, что слишком пристально смотреть не стоит. Лавки с красивыми старинными порталами торговали открытками с изображением красивых старинных лавок былых времен, когда там еще торговали не открытками и не дешевыми сувенирами. Рестораны рекламировали себя вывесками, сулящими «традиционную польскую кухню», а соблюдали одну-единственную традицию — поскорее обслужить туристов. Рядом с костелом, где раньше располагался большой государственный книжный магазин, теперь находился flagshipstore [94] модной сети «Зара». В бывших суконных лавках туристы могли купить разные вещицы на память о давнем еврейском Кракове, открытки со старинными фотографиями и компакт-диски с традиционной еврейской музыкой, но и безвкусные карикатуры на евреев в стиле «Штюрмера» [95] , например деревянные фигурки алчных евреев с кошельком или золотой монетой в руке.

94

Центральный магазин (англ.).

95

«Штюрмер» — нацистская иллюстрированная газета, известная своим ярым антисемитизмом.

Покинув площадь, он свернул на Гродскую, раньше там, на углу, он охотно покупал сладкий польский рисовый хлеб, теперь же лавка называлась «Quality Burger» [96] . Он прошел до конца Гродской, зашагал дальше, шел и шел, ритмичный шаг и ровное дыхание были сейчас его молитвой, все дальше, пока не добрался до Паулиньской, до маленького ресторанчика «Кухня Адама», где намеревался перекусить. Там подавали лучший бигос [97] во всем городе, и, хотя существовала сотня более-менее официальных рецептов этого блюда, для Матека только здесь, в стороне от туристических троп, бигос был настоящим. Ни в коем случае нельзя подавать его с пылу с жару, он вкуснее всего, когда его несколько дней кряду снова и снова разогревают. У Адама котел с бигосом стоял на плите как минимум неделю. Тогда только нутряное сало полностью соединяется с капустой, острая красная паприка раскрывает весь свой аромат, а кубики мяса чудесно тают во рту, и все же: эти слова лишь мотив и рифмы песен, воспевающих Адамов бигос, лишь случайность, и поймет бигос только желудок.

96

«Первоклассный бургер» (англ.).

97

Бигос — традиционное польское блюдо из тушеной квашеной капусты с мясом.

Матек ел молча, ничего удивительного — он ведь был один, но он всегда, даже в одиночестве, ел так, словно обязан за трапезами соблюдать обет молчания. Короткая, почти беззвучная застольная молитва, с опущенной головой, потом молча есть. Однако в этот вечер в голове у него крутилась уйма мыслей, поистине неразбериха голосов. Он слышал мать, которая разрушила его твердую веру в собственную защищенность, разрушила именно тем, что, стремясь защитить сына, отдала его, отправила в казематы подполья, где уже не было всего этого, не было восхитительных ароматов кухни любимой и улыбчивой матери. Перед ним дымился бигос, и он, как наяву, слышал себя, слышал героические фантазии, что выплескивались из него неудержимым потоком, когда они с матерью сидели за обедом, за бигосом или голубцами, откуда только он их брал, эти легенды, которые взахлеб рассказывал, а она с улыбкой слушала и говорила: «Не забывай о еде!» Он тогда даже не догадывался, что под юбкой она прятала оружие, пистолет покойного отца. Где был отец? Это оставалось совершенно непонятным, пока она обнимала его, а потом объятия раскрылись, и она отдала его в руки святых мужей, которых называли отцами, и у него вдруг появились братья, в каземате, откуда он после многих лет аскезы вышел как Zolnierz Chrystusa, чтобы защищать родину, где никогда не бывал. А кто там когда-нибудь бывал? Дед не бывал, отец тоже, а его самого изгнали, как раз когда он хотел войти туда, через заднюю дверь, через дверь, которую мать внезапно захлопнула. И ему слышался голос отца-настоятеля, который понимающе и с улыбкой, истекающей жиром, как этот вот бигос, объявил, что он, Матеуш, милый Матек, призван не к священническому служению, а как Воин Христов. Он был послушен, всегда был послушен, сначала потому, что доверял всему миру, а затем потому, что ему внушили смысл и разумность послушания, и теперь он оказался перед ловушкой и не знал почему, однако не сомневался: ему расставили ловушку. Он слышал мать, слышал отца-настоятеля, слышал голоса, неясные, неразборчивые, голоса людей, которых не знал, но они говорили о нем как о фигуре на шахматной доске. Silentium! [98] — крикнул он и повторил еще раз: Silentium! Выкрикнул это слово беззвучно, только в мыслях. Хотел есть молча. Глубоко вздохнул, выпрямился и посмотрел на официантку, которая курила рядом с табличкой «Курить воспрещается».

98

Тишина! (лат.)

Пешком он вернулся в гостиницу, проделал в номере силовые упражнения, потом лег спать.

В шесть утра, когда он покинул гостиницу, у подъезда уже стояли туристические автобусы: «Освенцим! Best price! [99] »

В районе Казимеж он зашел в «Рубинштейн», плотно позавтракал, потом позвонил Войцеху, старому приятелю по семинарии, которого братья-учителя в Познани нарекли именем апостола-заступника — Симон, Кифа, то бишь Камень. Сейчас он был священником в монастыре августинцев, относящемся к краковскому костелу Святой Екатерины. Матек знал его дневной распорядок, монастырская месса уже наверняка закончилась, теперь он до терции [100] вполне доступен.

99

Лучшая цена! (англ.)

100

Утренняя молитва в 9 часов.

— Матеуш, брат мой! Ты в Кракове? Как поживаешь?

— Да, я в Кракове. Поживаю хорошо. С удовольствием вспоминаю, как мы гуляли в монастырских садах и вели разговоры. Нам надо поговорить.

— Ах, сады. Мы сдали их в аренду, под автостоянки. Печально, однако хороший бизнес. Ремонт костела поглощает гигантские суммы. Да, давай поговорим, после ноны [101] ?

— У меня с собой рюкзак.

— Жду тебя.

Матек огляделся. Никто на него не смотрел. Он подтянул рукав рубашки немного повыше, вытер нож салфеткой и, слегка нажимая, процарапал левое предплечье. Треклятый нож оказался тупым, типичный столовый нож, он слегка наклонил его и еще раз провел по коже, нажав посильнее, кожа наконец поддалась, из надреза выступила кровь, он закрыл глаза и отложил нож.

101

Молитва между 14 часами и 16.30.