Книги крови V—VI: Дети Вавилона

— Что рассказать? — отозвался Билли.

— Что случилось у могил.

— Я почувствовал головокружение. Упал. Очнулся уже в госпитале.

— Так ты сказал им, верно?

— Так и было.

— Не так, насколько слышал я. Почему бы тебе не объяснить, что в действительности произошло. Я хочу, чтобы ты доверял мне.

— Я доверяю, — сказал юноша. — Но, видишь ли, я должен сохранить все в секрете. Это — между мной и им.

— Тобой и Эдгаром? — переспросил Клив, и Билли кивнул. — Между тобой и человеком, убившим всю свою семью, кроме твоей матери?

Билли явно был напуган тем, что Клив в курсе дела.

— Да, — кивнул он после раздумья. — Да, он убил их всех. Он бы убил и маму, если бы она не убежала. Он хотел стереть свою семью с лица земли. Чтобы не осталось наследников, чтобы не нести плохую кровь.

— Твоя кровь плохая, да?

Билли позволил себе слабо улыбнуться.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю. Дед ошибался. Времена изменились, разве не так?

Он сумасшедший, подумал Клив. С быстротой молнии Билли уловил его настроение.

— Я не сумасшедший, — сказал он — Скажи им. Скажи Девлину и любому, кто спросит. Скажи всем — я агнец. — Его глаза опять горели неистовством. «В нем ничего нет от агнца», — подумал Клив, но воздержался от того, чтобы сказать это вслух, — Они не должны перевести меня отсюда, Клив. После того, как я подошел так близко. У меня здесь дело. Важное дело.

— С покойником?

— С покойником.

Если Кливу он объявил свою новую цель, то с другими заключенными его отношения строились иначе. Он не отвечал ни на вопросы, ни на оскорбления, которыми его осыпали. Его внешнее пустоглазое безразличие было безупречным. Клив поражался: мальчик мог бы сделать актерскую карьеру, не будь он профессиональным безумцем.

Но то, что он затаил, вскоре стало проявляться в лихорадочном блеске глаз, в судорожных движениях, в задумчивости и непоколебимом молчании. Для доктора, с которым Билли продолжал общаться, физическое ухудшение было очевидным. Он заявил, что юноша страдает депрессией и бессонницей, и прописал успокаивающие таблетки. Лекарство Билли отдавал Кливу, утверждая, что сам в нем не нуждается. Клив принял его с благодарностью. Впервые за много месяцев он стал хорошо спать, его теперь не беспокоили слезы и крики заключенных. Его отношения с юным соседом, и без того очень сдержанные, теперь ограничивались простой вежливостью. Клив чувствовал, что Билли совершенно отгородился от внешнего мира.

Клив не впервые наблюдал такой уход. Его сводная сестра Розанна умерла от рака желудка три года назад. Это тянулось долго, и состояние ее ухудшалось до самых последних недель. Клив не был с ней близок, что создало перспективу, позволившую ему многое увидеть. В поведении женщины он различил то, чего недоставало его семье. Его испугала систематичность, с какой Розанна готовилась к смерти; она сужала свои привязанности, пока рядом не остались лишь самые важные фигуры — ее дети и священник. Остальные, включая мужа, прожившего с ней четырнадцать лет, были изгнаны.

Теперь он видел ту же холодность и эмоциональную бережливость в Билли. Подобно человеку, который готовится пересечь безводную пустыню и слишком дорожит своей энергией, чтобы тратить ее на лишние жесты, мальчик замкнулся в себе. Это выглядело жутко. Клив ощущал все большее неудобство, разделяя с Билли помещение восемь на двенадцать футов, словно они вместе жили на улице смерти. Единственным утешением оставались транквилизаторы, Билли без труда очаровал доктора, и тот продолжал снабжать его лекарствами. Таблетки гарантировали Кливу спокойный сон без сновидений — по крайней мере на несколько дней.

А потом ему приснился город.

Нет, сначала ему снилась пустыня. Пространство было засыпано сине-черным песком, обжигавшим ступни, а холодный ветер задувал в глаза и в нос, развевал волосы. Клив знал, что бывал здесь и раньше. Во сне он узнавал вереницы бесплодных дюн без единого деревца или постройки, чтобы разрушить монотонность. Но в прежние визиты он приходил сюда с проводниками — в этом он был твердо уверен; теперь же он здесь один. Над головой стояли тяжелые сине-серые тучи, обещавшие, что солнце не выглянет. Ноги его кровоточили от песка, словно он часами бродил по пустыне, тело покрылось синей пылью. Когда усталость навалилась на него и почти одолела, он увидел руины и подошел к ним.

Это не походило на оазис. На пустынных улицах не было ничего, что могло бы подкрепить силы путника, — ни фруктовых деревьев, ни искрящихся фонтанов. Там находилось скопище домов или даже их частей: рядом громоздились то целые этажи, то отдельные комнаты, будто пародия на городской квартал. Безнадежная мешанина стилей: прекрасные георгианские особняки стояли среди многоквартирных зданий с выгоревшими помещениями. Великолепный дом с террасами — безукоризненный вплоть до фарфорового пса на подоконнике — стоял спина к спине с гостиничным пентхаусом. И повсюду шрамы, показывающие, как грубо их выламывали из родной среды: стены растрескались, предлагая заглянуть мимоходом в личные апартаменты, лестницы вели в облака и в никуда, двери хлопали от ветра, приглашая в пустоту.

Клив знал, здесь есть жизнь. Не только ящерицы, крысы и бабочки (сплошь альбиносы), что порхали и прыгали, когда он шел по заброшенным улицам. Здесь была и человеческая жизнь. Он ощущал, что за каждым его движением наблюдают, хотя не видел ни следа людского присутствия — по крайней мере, в первый свой визит.

Во второй визит вместо утомительной прогулки по заброшенной местности его допустили прямо в некрополь. Ноги легко следовали тем же путем, каким шел он и в первый раз. Ветер той ночью дул сильнее, он подхватывал кружевные занавески в одном окне, звякал китайским колокольчиком в другом. Ветер принес голоса, ужасные и диковинные звуки, что раздавались из какого-то удаленного места за городом. Слушая жужжание и взвизги, напоминающие крики безумных детей, Клив благодарил судьбу за эти улицы и комнаты — за то, что они ему знакомы, хотя и лишены уюта. Но, несмотря на ужасные голоса, у него не возникало желания шагнуть внутрь зданий: он не хотел обнаружить причину возникновения сего архитектурного безумия, то, что вырвало с корнем части зданий и соединило их здесь.

И все-таки после того, как он один раз посетил это место, Клив возвращался туда ночь за ночью, всегда с окровавленными ногами, встречая лишь бабочек, крыс да черный песок на каждом пороге — песок, заползающий в комнаты и коридоры. Раз от раза ничего не менялось. Мимоходом он мог разглядеть между занавесками или сквозь жалюзи застывшие моменты жизни: стол, накрытый на три персоны (каплун не разрезан, соус дымится); душ, включенный в ванной комнате, где все время качается лампа; болонка в апартаментах, похожих на кабинет адвоката; парик, снятый и брошенный на пол, на прекрасный ковер, чьи узоры наполовину пожраны песком.

Только однажды он встретил в городе человеческое существо, и это был Билли. Произошло удивительное. Как-то ночью, когда ему грезились улицы, он наполовину очнулся от сна. Билли не спал, а сидел посередине камеры и смотрел на свет в окне. Там был не лунный свет, но мальчик купался в нем так, словно это свет луны. Лицо он поднял к окну — рот открыт, веки сомкнуты. Клив едва успел понять, что Билли пребывает в трансе, как транквилизаторы опять подействовали и сон сковал его. Однако он захватил с собой в сон кусок реальности, втянув юношу в свое сновидение. Когда он опять оказался в городе, там его встретил Билли Тейт: стоял на улице, лицом обратившись к темным тучам, рот открыт, глаза зажмурены.