Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
Шрифт:
Погони за ними не было.
После этого бой скоро затих. Отдельные половцы и небольшие разрозненные отряды их складывали оружие и сдавались в плен. Русичи начали сносить своих раненых и убитых, ловили коней, оставшихся без хозяев, подбирали оружие. Постепенно умолкал шум, унимались бурные страсти. И над просторной, залитой кровью и заваленной трупами поляной снова установилась тёплая солнечная тишина.
Тогда Любава слезла с дуба, взяла на руки Жданка и с криком побежала вниз.
– Дорогие наши! Родные!
Хан Кза встретил Чугая в степи. Издали увидел
И закричал хан на всё поле:
– Что-о-о? Что-о?
Ему никто не ответил. И та тишина, грозная, суровая тишина, что зависла над войском, подтвердила его страшную догадку.
– Нет! Нет! Не может этого быть!
– Он вытянул перед собою руки, будто защищаясь от удара.
– Нет! Нет! Не-е-е!
Со страхом и с отчаянием смотрел на покрытых черными попонами белых коней, между которыми виднелись походные носилки, и почувствовал, как проваливается под ногами земля.
А белые кони медленно приближались. Их вели, держа за уздечки, старые прославленные батыры Байток и Суюм, с которыми Кза рос, дружил и не раз ходил в боевые походы. Теперь их головы были склонены, редкие седые усы обвисли.
И всё же до последнего мгновения, вопреки всему, хан на что-то надеялся. На что - на чудо?
Чуда не произошло. Кони приблизились, и в носилках он увидел своего младшего, самого любимого сына Чугая, лежавшего на спине под ярким синим небом. Его открытые мёртвые глаза словно спрашивали: «Что же это, отец? Почему небо такое чёрное, чужое, неприветливое?»
Кза с криком кинулся к носилкам, прижался щекой к сыновьей щеке, гладил дрожащей рукой его черные волосы, заглядывал в тусклые глаза, рыдал над ним, как малый ребёнок.
Все вокруг стояли молча, знали, что утешить старого хана нечем.
А Кза приговаривал:
– Чугайчик, Чугайчик, сердце моё, что же с тобой случилось? О, вай-пай! Ясный сокол степной, почему так рано сложил свои крылья? А я-то надеялся баюкать внуков, а теперь вот тебя баюкаю на смертном одре! Что я скажу твоей старой матери и твоим сёстрам и братьям, всему роду? Чугайчик, Чугайчик! О, вай-пай! Горе мне!
Он бил себя кулаками в грудь, царапал ногтями лицо так, что кровь выступала на нём, воздевал руки к небу, словно умоляя вернуть ему сына, которого так неожиданно утратил. Вновь и вновь наклонялся над мёртвым и тихо, по-стариковски плакал.
– Как это случилось?
– спросил наконец.
– Почему вы не уберегли мне сына, батыры?
Байток и Суюм ещё ниже опустили головы. Потом Байток тихо, сквозь сжатые губы едва произнёс:
– Мы все были возле него, хан… Ни одно копье и ни одна сабля не могли его достать… Но достала проклятая стрела - попала хану прямо в шею… Что мы могли поделать? Как после такого спасти?
Байток приподнял шёлковый платок, которым был накрыт покойный, и Кза увидел на шее, под нижней челюстью, где она круто поднимается вверх, небольшую рану. Как раз там, где расположена жила жизни и смерти. Стрела попала прямо в неё, и смерть наступила мгновенно, неотвратимо… Вместе с кровью, что струйкой брызнула из-под острия стрелы, вылетела из юношеского тела и его молодая душа…
Кза долго и бездумно смотрел на эту небольшую круглую ранку, будто ожидая чуда, что ранка затянется живой плотью. Но и на этот раз, как и с Костуком, чуда не произошло: сын не отозвался ни единым словом, ни единым жестом на горячие заклинания отца.
– Хан, что будем делать? Здесь похороним или повезём домой?
– нарушил молчание Суют.
Кза поднял голову,
тихо ответил:– Домой… Конечно, домой… Я хочу похоронить его на нашей земле, по обычаям наших предков. Мы насыплем над ним высокий курган и поставим обатас - каменную матерь-прародительницу, чтобы вечно плакала она над своим сыном… Там же похороним и хана Костука…
– Далеко, однако… А дни такие жаркие! Довезём ли?
– Найдите меду!… В лесу… у пчёл, или у воинов заберите - они всякого добра немало в кладовых урусов забрали, так наверное у них и мёд найдётся!… В меду довезём…
И мёд нашли.
Обоих покойников раздели догола, распороли животы, вынули внутренности, на их место натолкали полыни, чабреца и зверобоя. Затем залили растопленным на солнце мёдом. Потом, густо смазав и снаружи, завернули в плотные попоны.
За всё это время Кза не проронил ни слова - только ещё больше почернело его лицо. А когда набальзамированные таким способом тела ханов положили на седла и привязали верёвками под животами коней, вдруг поднял вверх руки и завыл, как волк, на всю степь, да так, что всем стало жутко.
– У-у-у-у!… У-у-у-уа-а!… Сыны мои, сыны мои, теперь айда домой!… И клянусь небом, клянусь степью нашей Половецкой, я устрою вам такие похороны, каких не знал и не видал Дешт-и-Кипчак! И полетят с плеч головы урусов, и прежде всего - головы князя Игоря и его братии! И вымощу я вам из тех голов кровавое надгробие, чтобы вы вечно чувствовали, что ваша смерть отомщена!… У-у-у-у! У-у-у-у!
Потом он вскочил в седло и пришпорил коня.
Высокие берега Днепра от Триполья до Киева в грозные, напряжённые дни конца мая и начала июня 1185 года были полны военным людом. Дружины Святослава и Рюрика, а также черные клобуки заняли все переправы и были готовы с оружием в руках встретить Кончака на дальних подступах к Киеву.
Ярослав Черниговский не присоединился к князьям, но не мог уже пренебречь огромной опасностью, нависшей над Русью. Он со своими дружинами и ковуями стал по Десне и Остру - на тот случай, если половцы двинутся на Чернигов.
Таким образом ни Киев, ни Чернигов не остались без защиты, и Кончак, зная об этом от своих лазутчиков и не имея поддержки хана Кзы, не рискнул бы на них напасть и ему оставалось ограничиться грабежами и разорением Переяславской земли.
Великие князья киевские прекрасно понимали, что они обязаны не только не допустить ворога к Киеву, но и помочь Переяславлю. Ведь они слышали, знали, что из самой глубины сердца князя Владимира вырвался отчаянный крик: «Уже половцы у меня, так помогите же мне!» Но и у них сил для решительного наступления было недостаточно. Потому оставалось надеяться на приход Давида Ростиславича, князя Смоленского.
Князь Давид со смолянами приплыл на челнах и стал табором в Триполье. Был он не в духе. Зело не в духе. Думал, что встретят его пышно, но ни Святослав, ни брат Рюрик Ростиславич не прибыли. И хотя Давид знал, что оба великих князя не пируют и не на соколиных ловах, а каждый день ждут нападения Кончака, своенравная, капризная душа его оскорбилась. Приплыть с войском за семьсот вёрст и удостоиться такой чести… Чтобы его, Рюриковича, встречал только какой-то воевода?
Он хотел было в тот же день поднять ветрила на челнах и отправиться в обратный путь. Но тут прискакал от Святослава боярин Славута. Низко поклонился и передал два письма: полное отчаяния от Владимира с просьбой немедленной помощи и строго деловое от Святослава с наказом идти на Зарубинский брод и переправиться на переяславскую сторону.