Княжич Юра V
Шрифт:
Блин, мне казалось, что не хватит воздуха, пока я неистовствовал на сцене. Я пять или шесть раз успел сорвать голос и восстановить повреждение, вернув возможность петь дальше… В конце ещё и микрофон укусил самым натуральным буквальным образом. Отгрыз половину концертного металлического хромированного микрофона!
Ещё какие-то слова нужны, чтобы описать состояние моей «крыши» к концу этого трека?
Думаю, нет.
Но время милосердно и жестоко одновременно. Песня закончилась. Музыка затихла. Свет медленно погас, погружая в темноту сцену и площадь.
Мне принесли
И я пою, дурея от направленного на меня внимания.
Медленно и тяжеловесно, с хрипа, с шёпота начиная.
— Nun, liebe Kinder, gebt fein Acht.
Ich bin die Stimme aus dem Kissen.
Ich hab' euch etwas mitgebracht.
Hab' es aus meiner Brust gerissen… — пробиваясь голосом через тишину и начальные такты в полной темноте. В этот раз, не было светлого пятна даже на мне самом.
А звуки будоражили нервы.
Почему-то казалось, что где-то рядом что-то очень большое и очень опасное.
— Mit diesem Herz hab' ich die Macht
Die Augenlider zu erpressen.
Ich singe bis der Tag erwacht.
Ein heller Schein am Firmament… — к концу куплета сцена освещена неверно. Едва-едва. В красно-жёлтых тонах. В тонах, мерцающих в такт музыке. Мерцающих и чередующих красные тревожные тона с оранжевыми не менее тревожными, больше отбрасывающими тени, чем освещавшими сцену…
Резкий взрыв ударных почти совпавший с моим выкриком.
— Mein Herz brennt! — слова совпадают с мощной вспышкой ламп, мгновенно осветившей всю сцену и всю площадь. Вспышкой, которая медленно затухает, снова погружая площадь в темноту и позволяя тому страшному и опасному, что в этой темноте таится, приблизиться.
И снова слова. Снова тяжёлое прогрызание музыки и темноты. С медленным разгоранием красно-жёлтого освещения сцены. Пока не наступает припев со взрывом ударных и яркой вспышкой света, совпадающей с моим выкриком.
— Mein Herz brennt!
— Mein Herz brennt!..
Музыка уже такая же бешенная, как и темнота вокруг. Музыка уже не стихает. Она продолжает бить. Да и слова, мой голос силён!
И вот, финал: перед последним криком я сгинаюсь, словно мне больно. Прижимаю обе руки к своей груди. Сквозь пальцы пробиваются лучи света. Сильней, сильней и сильней.
— Mein Herz brennt… — хриплю я, прыгаю на месте и взлетаю к небесам, выше, выше и выше, в темноту, заставляя всех зрителей вскинуть головы вверх. Головы с распахнутыми от удивления и непонимания глазами, а у кого-то и ртами, а в следующий миг небо взрывается огромным огненным цветком.
Взрывается в самом прямом смысле. Там действительно взрыв. Взрыв пламени настолько яркого и большого, что оно полностью собой застилает всё небо, а на площади светло, словно днём, в яркий полдень.
И нигде. Совершенно негде не видно меня.
Небо пылает почти десять секунд. Потом пламя начинает рассеиваться и затухать, а тьма возвращается…
И тишина…
На сцене уже включено нормальное освещение. Музыканты и работники сцены крутят головами в таком же недоумении,
как и все зрители на площади. Они ищут меня. Не понимают, что это вообще в конце было? Этого же не было в сценарии! Ничего этого в сценарии не было!Шум и разговоры нарастают. Недоумение и непонимание ширятся…
Почти две минуты это всё длится. Уже и площадь освещена совершенно нормально, нет ни бьющих по глазам софитов, ни прожекторов, ни пиротехники. Концерт закончился.
И только тогда ровно в центр сцены падаю я. Падаю с неба сразу на обе ноги, как грёбаный Супермен. Такой же, как он, закопчённый и дымящийся…
— Mein Herz brennt! — без всякой сопровождающей музыки и микрофона кричу я на всю площадь, раскидывая в стороны руки.
И… площадь взрывается аплодисментами, а моя закопчённая рожа с лихорадочно блестящими глазами расплывается в счастливо-довольной улыбке. Концерт удался.
Глава 14
Обидно. Только-только освоил на разговорном уровне немецкий язык и… сразу же лечу обратно в Россию. Да-да: прямо следующим утром после концерта. Чуть ли не с рассветом уже садился в самолёт, отлетающий из Берлина В Петроград.
Я бы сказал, что меня пинками выгнали из Академического общежития, затолкали в самолёт и, не дожидаясь полной уборки трапа, дали команду пилоту на взлёт, но это не так — никаких пинков. Всё до крайности вежливо и приторно. С максимальным проявлением уважения к моей персоне… нашим персонам. Выставили не меня одного, а нас двоих с Мари — ей тут одной делать нечего.
Очень вежливо, очень уважительно, но смысл от этого не меняется: разбудили раньше, чем я сам поднялся (что, само по себе, ещё умудриться надо, учитывая, во сколько я обычно просыпаюсь по своему будильнику). Не кто-нибудь — Ректор лично в комнату мою пришёл сообщить о том, что мой самолёт уже ждёт на взлётной площадке, и стоило бы поторопиться, чтобы не огорчать ожидающих меня людей. Каких именно людей — не уточнил.
Вещи собирать не надо — потом соберут и вышлют всё, до последнего носка отдельным рейсом. С собой только минимум важной ручной клади: мобильник, ноутбук, оружие. Всё остальное — потом.
В том числе и содержимое лаборатории. Всё потом. Всё переправят. Ничего себе не оставят. Так же и с финансовыми вопросами: отдачу от концерта и доход с выпущенного альбома ещё только подсчитывают, но как только подсчитают, переведут в самом полном объёме на мои личные счета, согласно со всеми ранее заключенными договорами.
Как говорится: «Не извольте беспокоиться! Главное: валите подальше и побыстрее отсюда! Желательно, не оглядываясь! И не возвращаясь».
Так же, было сообщено, что мой отлёт с Российским Царём-Императором согласован. Что тут же кивком подтвердил хмурый невыспавшийся Сатурмин, стоящий рядом с Ректором.
Борятинская ждала уже в машине. Такая же, как Сатурмин, невыспавшаяся и хмурая. Только, в отличие от него, в её глазах ещё и непонимание плескалось. Непонимание того, что вообще происходит?!