Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

Василий Шуйский не возражал Дмитрию. Что говорить, соглашался он, Россия страдает по его вине. Мог он собрать стотысячное войско и сам повести его на врага, захватившего уже пол-России. Ан всё откладывал, всё уповал на «авось». Авось поляки сами покинут Россию, авось самозванец проникнется совестью и откажется от претензий на трон. Знал Василий, что Дмитрий зарился на Мономахову корону. И даже думал опалу проявить, выслать из столицы в Каргополь или Устюжье воеводою. И снова проявлял нерешительность.

Всё это было ведомо патриарху Гермогену. И он откровенно, не щадя царского самолюбия, а более царёвой спеси, выложил Василию:

— Было бы тебе ведомо, государь-батюшка, церковь осудит за насилие над князем Михаилом тебя и твоего брата Дмитрия. Тебя за потворство, Дмитрия за злодеяние.

— Опомнись, святейший владыко! Како ноне ты говоришь со мной?!

— Аз твой духовный наставник! Поводырь твой!

— Да что в упрёк мне ставишь? Какое потворство? И како можно без улик и причин винить Дмитрия в смертном грехе? Энтак и меня... — царь развёл руками.

— И ты Всевышнему дашь ответ. Только ты, — Гермоген сурово ткнул в царя перстом, — дал повод брату питать надежды на трон. — Патриарх был гневен. Он решительно расхаживал по царскому покою. — Потому как без кореня живёшь, потому как руки дал себе связать. У тебя под рукою тридцать тысяч воев, у коих ружья заржавели. Ты не осудил за иудин грех воевод Якова Змеева, Афанасия Челищева, Михаила Салтыкова и Захара Ляпунова, коих держал в руках. Ты выпустил их, но они снова встали против тебя!

Василий Шуйский слушал обвинение патриарха покорно. Да, его старый и преданный соратник, готовый не пощадить живота ради защиты трона, был многажды прав. Захватив с большим трудом Мономахов трон, он, Василий, мало что сделал, дабы укрепить его. Знал Василий, что трон под ним шаткий. И если его не сбили с трона в прошлом году, то сие случилось чисто случайно. Но такое дважды не повторяется.

— Ты скупец, но швыряешь драгоценное время с бесшабашностью гулёны. И близок день, когда ты разоришься и у тебя не останется ни на полушку доверия народа. Россияне отвернутся от тебя, — громогласил неистовый воитель церкви.

— Но что мне делать, святейший? Что? — воскликнул беспомощно Василий и протянул к патриарху руки. — Ты мудр, научи! Ты говоришь про войско. А оны — как выпущу из Москвы, так изменит мне.

— Не изменило бы, когда воеводой над ним поставил бы князя Михаила.

— Теперь зачем говорить о бедном племяннике? Его нет, и я скорблю и плачу.

— Ежели бы скорбел... Господи, сколько помню, уже лет двадцать, поди, учу уму-разуму, а проку ни на грош. Как был ты мелким хитрецом, так и остался... — Обличая царя Василия, Гермоген спрашивал себя, почему эти двадцать лет не порывал с князем Шуйским. Только ли потому, что не мог разорвать узы дружбы? Или ещё потому, что видел в нём противоборца в борьбе с Борисом Годуновым и с иезуитами. Что говорить, Гермоген питал надежды, что Василий Шуйский, став царём, погасит в державе смуту, избавит россиян от самозванцев и лютеров. Да так оно и было вначале. Как он умно и хитро очистил Кремль от первого самозванца.

— Ты знаешь, государь-батюшка, что тебе нужно делать, — после долгой паузы ответил Гермоген, — но не делаешь, потому что Дмитрий тебя в узде держит. Теперь ты можешь от него избавиться. Отдай повеление дьякам Разбойного приказа найти убийцу князя Скопина, предай его суду и казни. И тогда ты обретёшь почёт и милость народа.

— Помилуй, владыко, но казнить единоутробного? Нет, нет, только не сие. Готов к самому худшему, но... — И Василий застонал.

И в этом стоне Гермоген уловил полное отчаяния состояние духа царя. Он посмотрел на него с жалостью и презрением. И в сей миг Гермоген понял: всё, что случится дальше, уже было и, кажется, совсем недавно с Борисом Годуновым и патриархом Иовом. Нити, что связывали их многие годы, лопнули в одночасье. Так и теперь. Они, эти нити, рвались и лопали с треском, с выстрелами. Гермоген испугался, и у него мелькнула мысль, что ежели он задержится ещё на одно мгновение близ царя, то обрушит на него весь гнев, все силы Божьего негодования, данные ему Всевышним. И патриарх покинул царский дворец. Он увидел распахнутые врата Архангельского собора, услышал, как певчие возносили хвалу Творцу и Защитнику всего живого, сам захотел вознести в небеса молитву и скрылся в соборе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ НИЗЛОЖЕНИЕ ШУЙСКОГО

Ранним утром в Иванов день на паперти собора Казанской Богородицы появился прежде незнакомый москвитянам юродивый. Москва ничего подобного не видывала. Был он скован цепью с козлом, сам похожий на лохматого пучеглазого козла. Казалось, что козёл верховодит над юродивым и по советам рогатого тот вещал москвитянам о том, что их ждёт. Послушав гнусавое блеяние козла, он кричал:

— Ваську к нам велите! Юпан зовёт! Вот цепь для Васьки! — И юродивый потрясал грязной цепью. Да тут же петухом кричал: — Ку-ка-ре-ку! — И, хлопая чёрными в коросте руками, виляя полуобнажённым задом, стонал: — О, Расеюшка, погибель тебе пришла.

Этим летом по десятому году семнадцатого столетия не только юродивые предвещали падение России, но и все здравомыслящие люди понимали, что ежели не свершится чудо, то держава превратится в холопку Ватикана и Речи Посполитой — римлян, поляков, литовцев. И казалось, никто в сие трагическое время не прилагал усилий, чтобы сохранить-уберечь Русь-матушку, защитить её от врагов, как было всегда перед угрозой народного бедствия. А всё началось со смертью князя-воеводы Михаила Скопина-Шуйского, отравленного, как гласила молва, Дмитрием Шуйским и его женой Анной.

Вскоре же после насильственной смерти князя Михаилам «тушинский патриарх» Филарет заявил, что в смерти молодого князя виновен в первую голову Василий Шуйский и что он, Филарет, увещевает россиян позвать на русский престол польского королевича Владислава. Не всё тут было истиной, о Владиславе Филарет и не помышлял, но побуждение тушинцев видеть на престоле Владислава возымело на поляков особое действие. С запада началось нашествие польских войск. Гетманы, которые вели войска, не были связаны обязательствами с самозванцем. Сбежав из Тушина, он вычеркнул себя из претендентов на Мономахов престол. Поляки шли к Москве с именем царя Владислава.

Сорок тысяч царских воинов, которых вёл воевода Дмитрий Шуйский, ещё могли остановить поляков, но этого не случилось. Под деревней Клушино случилось невероятное. На русскую рать, на восемь тысяч наёмных шведов, англичан, шотландцев под командованием генералов Делагарди, Кальвина и Которны, а также на отряд французов, ведомых Пьером де Лавилем нашло великое затмение. Они должны были победить войско из десяти тысяч польских воинов. Но Всевышний отвернулся от наёмников, от россиян, от царя Василия Шуйского, от его брата-воеводы, поставленного во главе войска. Когда Дмитрий Шуйский появлялся в полках, то слышал за спиной выкрики: «Вот убийца нашего князя! Пусть гнев Всевышнего падёт на его голову!» И сей гнев упал на Дмитрия Шуйского. Да и невинных поразил. Битва при Клушине стала позорищем для русской рати и концом воеводства Дмитрия Шуйского.

Эта же битва принесла славу гетману Жолкевскому. Несмотря на свой преклонный возраст, ему минуло шестьдесят четыре года, гетман проявил себя в скоротечной битве как отважный, смелый и быстрый воин, как дерзкий военачальник. Он не испугался повести своих воинов на противника, по численности превосходящего в пять раз.

Польское войско стояло в крепости Царёво Займище неподалёку от Смоленска. Оставив в крепости семьсот воинов, Жолкевский повёл полки навстречу русской рати. Гетман вёл отважных воинов через леса, по бездорожью и вывел их неожиданно для русских к деревне Клушино, где располагались основные силы рати Дмитрия Шуйского. Сам воевода, уверенный в том, что враг далеко, в тот день пировал с приближёнными с вечера и до глубокой ночи. Пьяные командиры были беспечны, они не выставили вокруг Клушина ни одного дозора.