Когда лопата у могильщика ржавеет

Повисло долго молчание. Один из моих талантов.

– Флавия, Флавия, Флавия, – наконец проговорил инспектор.

Я радостно улыбнулась, как будто только что его заметила.

Было время, когда мы с инспектором Хьюиттом были хорошими друзьями. Однажды его жена Антигона, которую я обожаю, даже пригласила меня на чай. Но потом у них родился ребенок, костер дружбы потух, и я не поняла почему. Дело в ребенке или я что-то не так сделала или сказала?

– Да, инспектор? – с готовностью отозвалась я, как будто в предвкушении нового поручения.

Вот! Я это сделала! Мяч снова на его стороне.

– Флавия, Флавия, Флавия, – повторил он.

– Да, инспектор?

Я могла играть в эту игру так же долго, как он, и ему это известно.

– Это должно прекратиться, – сказал он. – Я уже вежливо попросил тебя не совать нос в официальные дела. Теперь я снова это повторяю, уже не так вежливо.

Теперь корова вышла из сарая, лошадь из конюшни, говорите как хотите. Перчатка брошена.

– Это угроза, инспектор?

– Это предупреждение, – объявил инспектор Хьюитт. – Предостережение. Мой следующий шаг будет решительным. Очень решительным.

– Благодарю вас за совет, инспектор, – сказала я. – Приму к сведению.

Я открыла дверь автомобиля и вышла, не оглядываясь. Закрыла дверь медленно, с раздражающей осторожностью и с сильно преувеличенной заботливостью. А потом со всей небрежностью, которую я смогла изобразить, выкатила «Глэдис» из-под дерева, где ее припарковала, слегка протерла подолом юбки, задрала подбородок и укатила прочь в облике сияющей добродетели.

Я практически слышала, как потрескивает пламень недовольства за моей спиной.

Я могла бы прокричать: «Не валяйте дурака с Флавией!»

Но мне и не нужно было, правда же?

Крутя педали на пути домой, я осознала, что очень хочу оказаться в Букшоу как можно скорее. Только в уединении химической лаборатории я чувствую себя собой. Это мое царство, и за его пределами я пустая оболочка, скорлупа отвратительного насекомого, просто фантик. Хотя нормирование сладкого закончилось только в начале этого года [17] , года коронации, я обнаружила, что совершенно разлюбила конфеты. Даффи сказала, что все эти слова о запретном плоде – правда и что мне нужно научиться хотеть что-то другое. Она предложила кубинские сигары или джин «Гордонс», но я уверена, что она шутит.

17

В 1953 году было отменено нормирование сахара, спустя почти 14 лет.

Но, как уже сказала, я начинаю осознавать, что есть внутренняя я и внешняя я, и сейчас меня не особенно интересует внешняя. Я становлюсь собой только в одиночестве среди стеклянных мензурок и реторт в моей бесценной химической лаборатории, расположенной в пустующем восточном крыле Букшоу.

Когда двадцать пять лет назад умер мой двоюродный дед Тарквин, или Тар, как его называли, после него осталась лаборатория, при виде которой химики Оксфорда и Кембриджа зарыдали бы от зависти.

Он также оставил клад из своих записных книжек и дневников, которые, несмотря на строгий запрет загадочного и неведомого государственного департамента, остались в Букшоу, где я изучаю их годами.

Дядюшка Тар занимался кое-какими невероятными исследованиями, которые поражали воображение и сводили с ума. Я едва осмеливалась даже думать о них в страхе, что меня ночью схватят, увезут в тюрьму, будут пытать и на заре повесят на проеденной солью перекладине.

Моя семья почти все время своего существования имела отношение к суперсекретным операциям. Моя мать была членом какой-то загадочной правительственной организации под названием «Гнездо».

Мне неоднократно намекали (в том числе Уинстон Черчилль на похоронах моей матери), что мне тоже предназначено стать ее членом, хочу я того или нет. Тетушка Фелисити, сестра моего покойного отца, тоже была замешана в делах «Гнезда», но до какой степени, я не знала. Под надуманным предлогом она временно отправила меня в Канаду в ужасную академию, которая, по моим догадкам, служила прикрытием для какой-то могущественной организации. Когда после моего неожиданного возвращения домой умер отец, я подумала, что провалила испытания. Но теперь я стала подозревать, что мое поражение на самом деле было специфической разновидностью успеха.

Все это так запутанно. Поэтому все время ищу знаки и предзнаменования. Я не суеверна, но где-то впереди есть что-то огромное. Чувствую это спинным мозгом.

Нужно привести в порядок этот перевернутый мир и определить мое место в нем раз и навсегда.

Или, может, я просто становлюсь женщиной? Эта мысль пару раз приходила мне в голову, и, хотя она пугает меня до ужаса, у меня получается ее игнорировать.

С одной стороны, это самое жуткое, с чем мне приходилось столкнуться.

Как только ты становишься женщиной, ты превращаешься в пленницу. Тебя засасывает в загадочное состояние, где ты частично реальна, а частично призрачна, как человек на противоположной стороне лужайки, едва заметный сквозь туман. Я наблюдала, как это происходит с моей сестрицей Фели и ее подругами, и мне страшно до жути.

С другой стороны, в глубине души эта перспектива кажется странно притягательной. Я словно пересекла финишную прямую и наконец оказалась дома и одновременно снова в начале пути и жду выстрел стартового пистолета.

Становиться женщиной в мои планы не входило. Перспектива стать леди была еще хуже.

Думаю, это как родиться второй раз. Интересно, существует ли такая штука, как реинкарнация? Я больше не буду Флавией де Люс. Во что я превращусь? И еще хуже – кем я стану? Женой провинциального торговца металлоломом, сидящей у освинцованного окна и сочиняющей стихи о хрупкости и печали, глядя на маковое поле? Или рабыней в древнем Египте, перемалывающей кукурузу камнем, чтобы испечь лепешки и накормить рабов, таскающих камни для пирамид?

Но, может, и нет. Мир меняется, и я вместе с ним. К тому времени, как я снова появлюсь на свет, я могу стать ученым – естественно, химиком, – калибрующим какое-нибудь новое немыслимое устройство, которое позволит проникнуть прямо в самое сердце вселенной. Наконец я смогу доказать свою теорию, что мы все – не что иное, как древний свет.

Но чего я лишусь?

Девочка моих лет – абсолютная невидимка. Никто не даст за нас и ломаного гроша. Но становясь женщинами, если мы не обзаводимся накладными зубами и бородавками и не одеваемся как пугала, то превращаемся в мишени. Слишком ужасная участь, если подумать.

Возможно, это одна из причин моей любви к химии. Возможно, однажды я изобрету и запатентую эликсир вечного детства.

По дороге в Букшоу «Глэдис» радостно поскрипывала цепью в районе моих щиколоток, и я знала, что она со мной согласна. Для нее – обещание постоянного смазывания; для меня… я начала мычать слова старого-престарого гимна: «Пусть я, Господи, буду как есть…» [18] Шины «Глэдис» весело аккомпанировали мне своим шорохом.

Вернувшись домой и не желая, чтобы меня тревожили, я забралась на дерево, перебралась через подоконник и оказалась в лаборатории. Вряд ли кто-то заметит мое присутствие в восточном крыле.

18

Just as I Am – христианский гимн, написанный британской поэтессой Шарлоттой Эллиот в 1835 году.

«Сначала главное» – вот мой девиз, во всяком случае, один из них.

Я заперла дверь и осторожно сняла свой круглый воротничок. Поместив его на стеклянную тарелку, я включила мощный свет и пинцетом откинула кружева. При мысли о том, что мой образец продолжает портиться, у меня заныл желудок.

Надо поторопиться!

Грибы – не самые стойкие организмы, и после того, как их собрали, приготовили, съели, частично переварили, потом выстрелили ими в воздух, словно пушечным ядром, после чего остатки отрикошетили от пола, прилипли к днищу стула, их соскребли и намазали на кружевной воротничок в целях транспортировки, – это не самое аппетитное зрелище.