Когда мое сердце станет одним из Тысячи

Позже я сижу в кабинете директора, ерзая на твердом пластмассовом стуле. Левая щека болит. Уже набухает синяк.

Директор смотрит на меня своими темными, маленькими, как у землеройки, глазами.

Я ему не нравлюсь. Я знаю это, потому что однажды, когда меня отправили к нему в кабинет, я прижала ухо к двери и подслушала, как он говорит секретарше: «В этой девчонке есть что-то противоестественное. Иногда она ведет себя как маленький взрослый, а иногда — как дикое животное. Я просто не знаю, как с ней справиться».

— Не думаю, что ты осознаешь всю серьезность того, что натворила, — говорит он. — Ты покалечила троих учеников. Несколько свидетелей утверждают, что ты напала на них без причины. Я знаю, что у тебя есть специфические трудности, и старался быть терпеливым, но я не потерплю подобного насилия в своей школе. Ты это понимаешь?

Я смотрю на него враждебно.

— То, что они делали с тем мальчиком, хуже того, что я сделала им.

Он медленно втягивает воздух через ноздри, затем выдыхает.

— Тебе нужно было обратиться к учителю или сразу прийти ко мне и рассказать об этом.

— Я уже так делала раньше. Я делала так, когда меня обижали, но ничего не изменилось. Если вы думаете, что я и дальше буду это терпеть, вы дурак.

Его рот вытягивается в прямую тонкую линию. Он берет трубку и набирает номер.

Вскоре приезжает мама. Директор рассказывает ей о том, что произошло. Мама слушает молча, лицо ее постепенно бледнеет.

— Мне очень жаль, мисс Фитц. Вашей дочери требуется более специализированная забота, чем можем предоставить мы. Я уверен, вы знаете, существуют школы для таких детей, там о ней смогут лучше позаботиться.

Мама крепко сжимает ремешок сумки, так что кожа пальцев белеет.

— Вы не можете так с нами поступить, — ее голос звучит тихо и дрожит, как у маленькой девочки. — Пожалуйста. Она… у нее стало получаться…

— Так будет лучше для Элви, — говорит директор. — Для всех так будет лучше, включая вас, — его тон меняется, становясь мягким и приторным. — Вот вы живете в сильном напряжении, не так ли? Работаете на полную ставку, воспитываете дочь в одиночку. Вам нужен отдых. Возможно, если бы у вас была дополнительная поддержка…

Мама вскакивает на ноги. Директор напрягается, хватает толстую папку и держит перед собой, как щит. Я ерзаю на стуле. Мама тяжело дышит, взгляд стал стеклянным.

— Прежде всего, вы ничего обо мне не знаете, — говорит она. — Вы не знаете, через что я прошла. Не говорите мне, что мне нужно.

— Ну конечно, — он дергается, — я просто пытался сказать…

— Что мне действительно нужно — это чтобы вы дали моей дочери еще один шанс. Она заслуживает нормальное детство. Это вы понимаете? — мама начинает повышать голос. — Если вы исключите ее, богом клянусь, я засужу вас за все, что вы сделали. Я камня на камне не оставлю от этой школы.

Выражение его лица ужесточается:

— Мисс Фитц, я вынужден буду попросить вас удалиться. И забрать вашего ребенка с собой.

Ее пальцы подергиваются и сжимаются в кулаки. Кажется, что она сейчас может броситься через стол и схватить его за горло.

— Все вы понятия не имеете, — слова выходят плотными и сдавленными. — Вы понятия не имеете, как сильно она старалась… как я старалась. Думаете, вы так просто можете от нас избавиться. Неужели вы не понимаете?..

— Мама, — шепотом произношу я, — все в порядке.

Она несколько раз моргает… затем напряжение уходит с ее лица, а плечи опускаются. Она оборачивается:

— Пойдем, Элви.

Когда мы выходим из школы, пахнет дождем и облака нависают над землей. Гравий хрустит под ногами, пока мы идем к машине. По дороге домой мама не разговаривает. Она даже радио не включает. Я дергаю ногами. За окнами вороны сидят на проводах, наблюдая за нами.

— Мама, — говорю я, — а ты знала, что группу ворон называют «бандой»^[4].

Молчание.

— Их можно назвать и стаей. Но иногда их называют «бандой ворон».

Снова тишина.

— Вороны очень умные. Они отрывают кусочки листьев и травы и используют их как инструменты для добычи пищи.

— Элви, пожалуйста. Не сейчас.

Дома она ставит вариться кофе, потом, кажется, забывает о нем. Она ходит по кухне, берет тряпку и начинает протирать стол, хотя он и так чистый. Она встает на колени, открывает ящик и достает оттуда маленький клочок бумаги. Я не могу разглядеть, что это, но я знаю, что она там хранит. Это фотография моего отца — единственная, какая у нее есть. Он стоит на солнце, держа за руль велосипед, и улыбается. Он высокий и худощавый с очень короткими волосами и в очках в толстой черной оправе. На оборотной стороне карандашом нацарапана дата — фотография сделана за несколько месяцев до моего рождения.

Я беру с дивана огромного плюшевого кролика и усаживаюсь на полу гостиной, посадив игрушку на колени. Через несколько минут она убирает фотографию, подходит, садится на диван и смотрит на меня, вокруг глаз и рта у нее появились морщинки.

Я жду, что она начнет расспрашивать, что случилось, но она не задает вопросов.

— Ты была так близка, Элви. Ты почти дотянула до конца учебного года, — она ставит локти на колени и закрывает лицо руками. — Почему именно сейчас?

Я всем телом прижимаюсь к кролику.

— Ну скажи мне, пожалуйста, — ее голос срывается. — Скажи мне, чего ты хочешь? Я стараюсь, но не знаю, как тебе помочь. Скажи, что тебе нужно. Скажи, как я могу это прекратить. Показать тебя другим врачам?

— Я больше не хочу к врачам, — мой голос звучит сквозь кроличий мех.

— Ну а что тогда? Что мне делать, отправить тебя в специализированную школу, как сказал этот человек? В одну из тех школ, где половина детей даже разговаривать не умеет?

— Я могу просто остаться дома. Ты можешь меня учить.

Она запускает пальцы в волосы:

— Родная, это не… Тебе нужно учиться социальному взаимодействию. Держать тебя в изоляции будет хуже всего. Я хочу, чтобы твоя жизнь сложилась. Хочу, чтобы у тебя были друзья. Я хочу, чтобы однажды у тебя была возможность поступить в колледж и завести детей. Это не произойдет, если мы не справимся.

Она закрывает лицо руками.

— Мне снится один и тот же сон, — шепчет она сквозь руки, — где тебе сорок лет и все по-прежнему. Ты целыми днями сидишь в своей комнате и без конца рисуешь лабиринты. Я пытаюсь делать, как лучше для тебя, но это сложно. Сложно понять, что правильно.