Когда мое сердце станет одним из Тысячи
Шрифт:
Наконец я отстраняюсь, и он делает небольшой дрожащий вздох. Его глаза медленно открываются — мягкие и расфокусированные.
Он ерзает, и я думаю, что у него заболела рука.
Затем я ощущаю, как что-то твердое упирается в мое бедро.
— Ой, — произношу я.
Он отодвигает свой таз от моего. Его румянец заметен даже в тусклом свете.
— Извини.
Я вспоминаю ту ночь в номере мотеля. То, как ускорилось его дыхание, когда он смотрел на меня. Его нежные, осторожные ласки. Тепло его рук.
Я запускаю руку под одеяло и легонько касаюсь его бедра, его мышцы напрягаются. Я не обдумываю заранее свои слова,
— Можем попробовать еще раз, если хочешь.
— Ты серьезно?
— Да. — Моя рука все еще на его бедре.
Он молчит, не двигается, даже не дышит.
— Стэнли? — кончик его имени приподнимается в вопросительной интонации.
Он медленно и глубоко вдыхает и выдыхает через нос.
— Помнишь, я сказал тебе, что чувствую себя как Франкенштейн? Я не шутил.
После пятидесяти переломов было бы странно, если бы у него не собралась целая коллекция шрамов.
— И.
— Ты не видела меня. Что бы ты ни представляла себе, всё хуже.
— Это всего лишь шрамы.
Он сглатывает слюну, я слышу щелчок в его горле. Он легонько касается моего плеча. Его рука скользит по моему телу, вдоль изгиба талии и ложится мне на бедро нежным, ровным весом. Я чувствую очертания его пальцев даже сквозь плотную ткань своих джинсов. Я жду, затаив дыхание. Часть меня хочет отстраниться, потому что даже теперь простой контакт почти ошеломляет. Волны ощущений проходят сквозь все мое тело, словно вся я состою из оголенных нервов. Инстинктивная боязнь человеческого прикосновения никуда не делась, она сдавливает мне горло. Но есть в этом и удовольствие — мягко пульсирующее тепло.
Затем его рука соскальзывает с меня, оставляя остывающий след на бедре.
— Не думаю, что сейчас подходящее время, — он улыбается, как будто извиняясь.
Я киваю. Но с кровати не ухожу — не хочется.
Постепенно его дыхание успокаивается.
— Элви? — сонно, как будто издалека зовет он.
— Да.
— Когда мы дрались с теми парнями, ты шипела и рычала. И топала ногой.
— Так иногда делают кролики, когда им угрожают.
— А…
Я жду, что он спросит что-то еще, но он просто засыпает, словно этого объяснения ему вполне достаточно.
Спустя несколько минут я лежу неподвижно, прислушиваясь к его дыханию. Он очень близко, и я чувствую его тепло. Я ощущаю все физические симптомы переутомления — сухость глаз, головную боль, тяжесть в конечностях, но мое сознание вовсю бодрствует. Может, это от неудобства нахождения в чужой постели, где я лежу на непривычном белье и чувствую его запах на подушке. Я поворачиваюсь к ней лицом и глубоко вдыхаю, задерживая воздух в легких. Его частицы смешиваются с моими.
Через некоторое время у меня начинает тянуть мочевой пузырь. Я осторожно соскальзываю с кровати. Стэнли меняет положение и бормочет что-то бессвязное, но не просыпается. Лунный свет просачивается сквозь шторы, освещая мне путь, пока я на цыпочках выбираюсь из комнаты и иду по коридору.
Выйдя из ванной, я дохожу до закрытой двери и останавливаюсь перед ней. Это просто гостевая комната, сказал Стэнли.
Я толкаю дверь, она со скрипом открывается, и я заглядываю вовнутрь.
Стены, занавески и покрывала усеяны узором с розовыми розами. На комоде лежит несколько цепочек. Щетка для волос. Дезодорант. В приоткрытом шкафу видна блузка в цветочек.
А в застекленном шкафу неисчислимыми рядами стоят фарфоровые фигурки — детей, щенков, котят, птичек, все уставились на меня своими непропорционально большими, неподвижными глазами.Я делаю несколько шагов и касаюсь подушки. На пальцах остается слой пыли. На прикроватном столике стоит фотография, на ней — блондинка и с ней маленький светленький мальчик лет пяти-шести в синем поло улыбается на камеру. Стэнли с мамой.
Ее комната. Ее вещи, оставленные здесь без изменений.
За окном облако наплывает на лунный диск, и тени смещаются. На мгновение кажется, что по покрывалу на кровати проходит рябь, словно в комнате дует ветерок, и волоски на моей шее встают дыбом. Я выхожу, аккуратно закрывая за собой дверь, затем залезаю к Стэнли в кровать и сворачиваюсь клубочком рядом с ним.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
— Ты сегодня, кажется, в хорошем настроении, — замечает доктор Бернхардт.
Я сижу напротив него у себя в гостиной. Сегодня у него с собой планшет с бумагами и толстая папка.
— Я в хорошем настроении.
Его брови взлетают едва ли не до линии редеющих волос.
— Не помню, когда ты в последний раз говорила это.
Я пожимаю плечами: это правда. Прошло больше недели с той ночи со Стэнли, и все это время я чувствовала себя очень легко — почти в эйфории. Но я не хотела об этом сообщать доктору Бернхардту. После нашего разговора у подъезда, когда он предупредил меня, что я становлюсь созависимой, Стэнли — это последняя тема, которую я хочу с ним обсуждать.
— Что у вас в папке, — спрашиваю я.
— Ах, — он залезает в планшет и достает из него несколько бумаг. — Я хотел пройтись по вопросам. На встрече с судьей Грей ты, разумеется, захочешь произвести впечатление профессионального и зрелого человека. Она, скорее всего, станет задавать тебе много вопросов о работе и жилищных условиях, в таком духе. Давай попрактикуемся, я буду судьей Грей, а ты отвечай на мои вопросы. Итак, Элви. Как тебе живется одной?
— Нормально.
— Здесь написано, что ты работаешь в зоопарке… Как дела на работе?
— Нормально.
— Ты не можешь на каждый вопрос отвечать «нормально». Попробуй отвечать чуть подробнее. Тебе же нравятся животные? Расскажи об этом. Важно показать себя профессионалом, но тебе нужно произвести теплое впечатление… человеческое.
— То, что я человек, должно быть очевидно. Вам что, кажется, что она примет меня за робота. Или инопланетянку.
— Ты знаешь, что я имею в виду. Тебе нужно вызвать ее симпатию. Понравиться ей.
— Она должна решить, могу ли я жить самостоятельно. Должно быть неважно, нравлюсь я ей или нет.
— Ты права. Должно быть неважно, но это важно, — он растягивает губы в тонкой напряженной улыбке и отводит глаза. — Знаешь, многим не нравятся социальные работники. Это важная работа, но нас считают дотошными назойливыми морализаторами, указывающим людям, как жить. А когда тебя не любят, это все усложняет. Это несправедливо, но так устроен мир.
Я ерзаю на стуле и не знаю, что ответить. Обычно он так о себе не говорит. Мне и самой не особо нравится доктор Бернхардт. Но мне вообще очень многие не нравятся. Хотя должна признать, за исключением нашей последней встречи, он был одним из наиболее приятных взрослых в моей жизни.