Когда можно аплодировать? Путеводитель для любителей классической музыки

Сейчас, после бурного финала, они внимательно наблюдают за тем, что происходит. Отзвучал последний аккорд, дирижёр опускает руки, кладёт на пульт дирижёрскую палочку и два-три раза под гром аплодисментов кивает оркестру. Означает ли это, что он доволен?

«Даже если и нет, он бы виду не показал», — пояснил я им позднее. Точно так же, как оркестр или отдельные музыканты ничем не выдадут своего недовольства работой дирижёра. Потому что все, находящиеся на сцене, — настоящие профи. Критические замечания, если в них будет нужда, они выскажут за кулисами, безо всякой публичности. Если действительно что-то было не так, чего, впрочем, публика могла и не заметить, позже об этом будет сказано без обиняков. Но на ярко освещённой сцене об этом не может быть и речи.

Наконец дирижёр широким жестом приглашает музыкантов встать, элегантно поворачивается к публике и кланяется. Какое-то время он наслаждается аплодисментами, кланяется ещё, просит музыкантов сесть, сходит со своего помоста и под не стихающие аплодисменты устремляется к двери, из которой вышел перед началом концерта. Как только он к ней подходит, она открывается словно сама собой, он уходит, дверь снова захлопывается. «Всё было безукоризненно», — скажет потом Мориц; уж он-то знает, что значит точно рассчитать время.

БЕЗ ГЛАЗКА НЕ ОБОЙТИСЬ

В наружных дверях квартир эти маленькие отверстия называют глазками, благодаря им можно увидеть, что творится на лестничной площадке. Глазки — это непременная принадлежность и той двери, что выходит на сцену. Глазки необходимы, чтобы бесперебойно работало то, что Мориц назвал таймингом, или точным расчётом времени. Через этот глазок инспектор видит сцену, ждёт, когда дирижёр приблизится к двери, распахивает её, впуская маэстро, и сразу закрывает.

Для Леонарда Бернстайна в этот самый момент всегда держали наготове белое полотенце, рюмку виски и зажжённую сигарету, абсолютно необходимые для великого «Ленни», который после своего выступления в роли дирижёра всегда выглядел так, словно его только что вытащили из воды, и срочно нуждался в успокоении нервов. Сегодня наготове держат только стакан воды и полотенце. Маэстро вытирает им пот с лица, быстро проводит рукой по голове, приглаживая волосы и одновременно прислушиваясь к аплодисментам в зале.

В этот момент я ещё не играю никакой роли, я, так сказать, нахожусь в фазе ожидания. Но при этом замечаю, что дирижёр не так уж и доволен, как старался выглядеть на сцене. Вероятно, какой-то пассаж увертюры получился не таким, как ему хотелось. Но инспектор снова берётся за дверную ручку. Аплодисменты не утихают, значит, надо ещё раз выйти на поклон. Разумеется, это тоже ритуал. Чем больше, как говорят артисты, «вызовов», — по-английски это называется «curtain calls», даже если занавес отсутствует, — тем лучше. Каждый музыкант надеется, хотя, возможно, и не признается в этом, что аплодисменты будут продолжаться как можно дольше, и его будут часто вызывать на сцену. Особенно ревниво следят за тем, кому публика аплодирует дольше всего и кто чаще выходит кланяться, оперные звёзды. В очень редких, исключительных случаях оркестр, когда дирижёр под аплодисменты выходит на сцену, играет громкий аккорд. Это называется «туш» и означает наивысшее уважение и почитание. Поскольку это действительно случается крайне редко, в таких случаях в публике обычно возникает лёгкое замешательство.

Для дирижёра сегодняшнего концерта дело ограничивается вызовом, но ведь концерт только начался, крупные номера программы ещё впереди. Он снова выходит на сцену, приближается к своему пульту, подаёт кларнетистке, отличившейся при исполнении любовной темы Агаты, знак встать и принять именно ею заслуженные овации. Затем ещё раз приглашает встать оркестр, кланяется и возвращается за кулисы.

СМЕЛЕЕ В БОЙ

Для музыкантов и публики наступает короткая передышка. В зале слышны шум, покашливания, кто-то листает программку и в который раз просматривает биографические данные солиста, другие вынимают пакетики с конфетами или делятся мнениями о дирижёре и оркестре, а кто-то обсуждает фрак концертмейстера.

За кулисами готовятся к выходу, слегка взволнованно, как всегда в таких случаях, но внешне спокойно и невозмутимо, как и подобает профессионалам. Подбадривающие друг друга взгляды, негромкий возглас: «Ну что же, пора!», взаимное «тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить» и уже на ходу: «Пожалуйста, не так быстро в третьей части». Инспектор открывает дверь — вперёд, на сцену!

Совместный выход дирижёра и солиста тоже происходит по заведённому регламенту. Солист — гость и потому идёт впереди, дирижёр следует за ним, при этом делая движение рукой, как хозяин, дружеским жестом приглашающий гостей в салон. Оркестр синхронно и по возможности элегантно встаёт, приветствуя солиста. Музыканты на сцене, как уже говорилось, весьма точно придерживаются этикета, и перед публикой выказывают вежливость и предупредительность даже в том случае, если терпеть друг друга не могут или вдрызг разругались на последней репетиции. Сейчас, непосредственно перед стартом, споры и дрязги забыты, теперь все они — сплочённый коллектив единомышленников, у которых одна цель — сыграть хороший, быть может, гениальный концерт. Приветственные аплодисменты в зале — тоже часть церемониала, они продолжаются до тех пор, пока солист и дирижёр не подойдут вплотную к рампе. Важно, чтобы оба подошли одновременно, чтобы солист не убежал от дирижёра, если маэстро в летах, или, что давно уже не редкость, дирижёр — это дама на высоких каблуках, которая не поспевает за энергичным солистом.

Пути подхода к рампе в разных залах разные. Иногда выходишь сбоку и идёшь перед оркестром к центру, иногда приходиться выходить сзади и пробираться по узкому коридорчику между струнниками. Неприятное исключение представляет собой концертный зал в Амстердаме с его крутыми лестницами, спускающимися справа и слева к сцене. Выход там всегда сопряжён со страхом, особенно если на тебе лакированные туфли с гладкой подошвой. Если бы не боязнь споткнуться, можно было бы считать, что спускаешься с Олимпа, чтобы осчастливить смертных обитателей земли. Естественно, об этой лестнице и её коварстве рассказывают много историй. Самую забавную мне поведал Мстислав Ростропович. Под руководством уже тогда весьма пожилого Пьера Монтё он должен был играть в Амстердаме концерт для виолончели Дворжака, и Монтё попросил его: «Слава, хотя ты и солист, но в виде исключения пропусти меня вперёд. Иначе тебе придётся минут десять ждать меня внизу. Даже если ты начнёшь спуск, когда мне останется до сцены всего пять ступенек, ты всё равно меня опередишь».

В СВЕТЕ ПРОЖЕКТОРОВ

Но и без ступенек может многое случиться. Я вспоминаю одного коллегу, который, выступая в Сиднее, зацепился за нотный пульт первых скрипок и, обнаружив, что застрял, сильным рывком попытался освободиться. Результат: порванные брюки и гомерический хохот в зале.

Но в этот вечер ничего такого не случилось, мой выход прошёл гладко. Рукопожатие с концертмейстером — это тоже обязательный ритуал, — дружеская улыбка и взгляд в сторону остальных музыкантов, затем, как только дирижёр поднялся на подиум, поклоны публике, сначала прямо перед собой, партеру, затем почтительные кивки направо и налево, вверх, ярусам.

Аплодисменты стихают, дирижёр раскрывает партитуру, берёт в правую руку палочку, бросает ободряющий взгляд в мою сторону, и раздаётся первый аккорд. Музыка зазвучала.

Что в этот момент происходит в голове солиста? Меня много раз об этом спрашивали, но я не мог дать точного ответа. Всегда только беспорядочные обрывки мыслей: не надо было надевать нижнюю сорочку, в зале ужасно жарко; не забыть бы после концерта позвонить своему агенту; на юной виолончелистке на втором пульте вызывающее платье. Сплошь банальные мысли, они могли бы меня отвлечь, если бы я от них тут же не избавлялся. Надо прочно закрыть дверь в повседневную жизнь, сейчас важна только музыка — и ничего больше.

Вступление оркестра продолжается добрых три минуты. Всё это время я мог бы просто стоять и слушать. Но я мысленно играю часть вступления вместе с оркестром, чтобы ощутить музыку, иметь небольшой «задел» перед началом своего соло и не окунаться в игру, словно в холодную воду, когда понадобится чисто исполнить дьявольски трудное собственное вступление.

В зале мне видны лишь немногие из слушателей, не вижу я и своих друзей, они сидят где-то в середине партера. Они просили, чтобы я им кивнул, — разумеется, в шутку. Но если бы я и захотел это сделать, то не смог бы — из-за ослепляющего света прожекторов. Довольно отчётливо я различаю только людей в первом ряду, но я избегаю встречаться с ними взглядом, нарочно смотрю поверх голов. Иногда до меня доносится тот или иной комментарий, даже если сидящие в первых рядах говорят шёпотом. «Вот он, Бетховен», — говорит один; «Чудесное вступление», — шепчет другой. Кто-то, сидящий прямо передо мной, обращаясь к соседу, замечает, что у меня плохо начищены туфли; он даже не даёт себе труда сказать потише, так, чтобы я не слышал.