Когда мы состаримся

Десять лет. Путь не близкий! Успеем и состариться.

— Маменьку за меня поцелуй! Люби её вдвойне. И слово своё держи, — шепнул мне брат, и узкая, тёмная логовина быстро его поглотила.

Когда-то доведётся теперь увидеться? Бог весть!

Из моей меланхолической задумчивости меня вывел Мартон, не перестававший хмыкать и посмеиваться. Его так и подмывало что-то рассказать.

— А знаете, — начал он, едва сдерживая смех, — знаете — ха-ха-ха! — почему я сказал: за фиакром не ходить?

— Нет.

— Это Моцли был. Не узнали?

— Моцли?

— А знаете, кого он повёз? Отгадайте-ка! Мадаму!

— Госпожу Бальнокхази?

— Ну да. И актёра того.

— С чьим паспортом Лоранд должен был бежать?

— Попутчик-то нужен, не ему, так ей. Уж коли она в бегах, как же без попутчика?

Я внутренне содрогнулся. Сказка, просто сказка — и страшная притом!

— Но куда же они?

— Не думаю, чтобы на край света, но… Уж пока той сумки хватит, которую Моцли за ней выносил! А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё! — с лёгкой душой залился старый подмастерье, пустившись даже галоп какой-то отплясывать в пыли.

Но как это возможно?.. С таким лицом, лицом мадонны, прекрасней, обаятельней которого не видывал я ни до, ни после?

XI. Слово чести (Из дневника Деже)

Два дня спустя после исчезновения Лоранда перед домом Фромма остановился дорожный экипаж. Из окна узнал я наш тарантас, наших лошадей и кучера.

Кто-то от нас!

Опрометью сбежал я вниз, на улицу, где папа Фромм уже старательно отстёгивал кожаные фартуки.

Не «кто-то» от нас, а вся семья! Все, кто остался: маменька, бабушка, Фроммова Фанни.

И маменька приехала, бедняжка.

Я помог ей сойти. Измученная, разбитая, она казалась постаревшей на десять лет, Фанни поддерживала её с одной стороны, я — с другой.

— В дом, в дом! — поторапливала бабушка, точно боясь, что маменька в изнеможении упадёт прямо тут, на улице.

Все были притихшие; здороваясь, едва обменялись со мной несколькими словами.

Мы отвели маменьку в горницу, где нас принимали первый раз.

Мама Фромм и бабка на сей раз не вязали чулок, видимо, ждали этого посещения. Встретили они моих родных с молчаливой торжественностью, будто шаткая, поддерживаемая под руки фигура могла при первом же слове рассыпаться в прах, как, по рассказам, мумии из древних гробниц.

Приехала, всё-таки приехала при известии, что Лоранд пропал. Не дожидаясь тепла, по студёной, ветреной весенней погоде пустилась в этот дальний путь.

Материнская любовь! Можно ль её измерить…

Бедная маменька старалась, всячески старалась не показать своей слабости. Видно было, как трудно ей сдержаться, не потерять власть над собой в эти будившие мучительные воспоминания минуты.

— Тише, доченька, успокойся, — приговаривала бабушка. — Сама обещала быть молодцом. Сама знаешь, что нельзя. Соберись, соберись, не распускайся. Садись.

Маменька села, куда её привели, уронив голову на стол. Она не плакала, нет, она держала своё слово.

О, как грустно было видеть её в чужом доме, молча уронившую голову на стол, силившуюся не плакать, потому что обещала.

Все старались держаться на почтительном расстоянии. Горе требует к себе уважения! Лишь одна фигурка смело оставалась вблизи, на которую я даже не обратил поначалу внимания, толком и не приметил: Фанни.

Скинув дорожную кацавейку, она осталась в синем одноцветном платье. Когда-то любимый маменькин цвет. Отец тоже его очень любил.

Нагнувшись к маменьке, Фанни что-то шепнула, — и она подняла голову, словно возвращаясь к действительности из своего далека.

— Ах, простите! — придя в себя, обратилась она к домашним с глубоким вздохом. — Я так разволновалась.

Наконец-то! Хотя бы заговорила. Меня уже истерзать успело её молчание.

Оборотясь к Фанни, маменька прижала её к себе и дважды поцеловала в головку.

— Вы ведь позволите ей и дальше остаться у меня? — продолжала она. — Фанни мне теперь совсем как родная.

Я позабыл и думать о прежнем своём ревнивом чувстве, видя, какая радость для маменьки обнять её.

Фанни снова что-то шепнула ей, и маменька, вполне уже овладев собой, встала и подошла твёрдыми шагами к Фроммше.

— Спасибо, — сказала она, пожимая ей обе руки. И ещё раз тихо: — Спасибо.

Робко избегая маменькина взгляда, я, примолкнув, наблюдал за всем этим из угла.

— Нам надо поспешить, доченька, — вмешалась бабушка. — Пойдём, если ты готова.

Маменька кивнула, не сводя глаз с Фанни.

— Фанни здесь подождёт, — распорядилась бабушка. — А Деже пойдёт с нами.

Маменька подняла на меня взгляд, точно впервые вспомнив о моём существовании. Но рука её продолжала поглаживать белокурые Фаннины локоны.

Папа Фромм тотчас послал Генриха за фиакром. Никто не спрашивал, куда мы отправляемся. Все и так знали, куда и зачем, по какому делу. Но чем это дело кончится, знал только я.

Однако не спешил вылезать вперёд. Всему свой черёд. Без меня всё равно не обойтись.

Фиакр подъехал. Фроммы свели маменьку вниз по лестнице и усадили впереди. Как только мы уселись, папа Фромм крикнул кучеру:

— К дому Бальнокхази!

Ему тоже не требовалось подсказывать — куда.

До самого места мы не обменялись ни словом. Да и что бабушка с маменькой могли мне сказать?

Мы остановились у дома Бальнокхази, и к маменьке словно вернулась вся её молодая энергия. Решительной поступью, с пылающим лицом и высоко поднятой головой устремилась она вперёд.

Не знаю уж, по счастливому совпадению или предуведомленный заранее, но надворный советник оказался дома.

«С каким лицом он нас встретит?» — заговорило во мне любопытство.

Слишком много узнал я о нём такого, чего не полагалось бы знать.

Бальнокхази вышел нам навстречу из кабинета. Лицо его выражало скорее любезность, чем радушие, — любезность с долей укоризны, но столь деланной, рассчитанно-напускной, будто он час целый старался её получше изобразить перед зеркалом.

Маменька направилась прямо к нему и возбуждённо спросила, схватив его за обе руки:

— Где мой сын Лоранд?

Мой высокородный дядюшка откинул голову, уперев подбородок в высокий воротничок, и, вздохнув, отпарировал с великодушным сожалением: