Когда мы состаримся

— Не хотелось при моей маменьке говорить, вот и не шла, — понизив голос, объяснила она, воротясь. — Теперь они там одни. Можешь дальше говорить!

— Погоди, вот ещё что. Иди и скажи им: я всё тебе открою, только при условии, если они обещают ни сами, ни через кого бы то ни было его не разыскивать, пока он не позовёт их письмом.

А если сами захотят ему написать, пускай мне письма передают, а я уж ему перешлю. И чтобы ни словом, ни даже взглядом не выдали кому-нибудь, что знают, где он.

Фанни кивнула головой и ушла.

Через несколько минут она вернулась, распахнув дверь.

— Иди!

Я вошёл. Затворив дверь, она за руку подвела меня к маменькиной постели.

Бедная маменька лежала бледная, но спокойная, устремив на меня неотступный, исполненный магнетической силы взор. Я подошёл, поцеловал ей руку.

Фанни наклонилась ко мне, приготовясь слушать. Я кратко сказал ей всё на ушко.

Она в свой черёд, склонясь на подушку, пересказала маменьке.

Та вздохнула с видимым облегчением.

Тогда и бабушка к ней склонилась.

И, выслушав, выпрямилась во весь рост, заломив руки над седой головой.

— О господи, ты, детям препоручающий суд свой; да свершится по твоей святой воле. — И, обняв меня, спросила: — Это ты посоветовал Лоранду туда поехать?

— Я.

— Воистину произволением божьим, не ведая, что творил! Молись же теперь усердней за брата твоего.

— А вы молчите — ради него же! Проговоритесь — он погиб, да и я его не переживу.

Страсти поутихли, мы опять помирились. Бедная маменька задремала и несколько минут спустя уже спала сладким сном.

Бабушка сделала знак мне и Фанни оставить её одну.

Мы опустили шторы на окнах и вышли.

— Моя честь теперь в твоих руках, береги её! — сказал я Фанни.

— Как свою буду беречь! — со всем пылом заверила она.

Это был ответ уже не девочки, а взрослой девушки.

XII. Под дулом пистолета

Будто не один, а два демона, один с ледяным мечом, другой с огненным, сражались там, в вышине, так быстро менялась погода. В середине мая вдруг наступила такая адская жара, что подмёрзнувшая было за неделю земля вся растрескалась., Еле различимого глазом путника застаём мы среди алфёлдской [113] равнины, где колею увидишь столь же редко, сколь и пеший след.

113

Алфёлд — Большая Венгерская низменность.

На безбрежной равнине уже завечерело, солнце недавно покинуло ещё пламенеющий край безоблачного неба, на котором рисовались две-три колокольни — всё достаточно далеко от нашего путника, чтобы дойти до ночи.

Лицо его не успело загореть и запылиться настолько, чтобы по тонким, благородным чертам нельзя было признать красу и гордость пожоньской молодёжи, Лоранда.

Проделанная им дальняя дорога не утомила мускулов, двигался он ходко, так что следовавшему за ним всаднику пришлось приналечь, чтобы его догнать.

У него были высоко, на гусарский манер, подвешенные стремена, сам он — в куртке с серебряными пуговицами, в засаленной шляпе и грязных, оборванных красных панталонах; через плечо — потёртая волчья шкура мехом наружу. На поясе, за широким кожаным кушаком, — пистолеты, за голенищем — нож с чеканной серебряной рукояткой. Сбруя тоже с серебряным набором, и одежда, хотя драная, латаная, — вся в позументах.

Он давно трусил за пешеходом, который даже не находил нужным обернуться и посмотреть, кто его нагоняет.

Но вот они наконец поравнялись.

— Сервус, школяр!

Лоранд поднял глаза.

— Сервус, цыган! — ответил он так же задиристо.

Всадник сдвинул набок шкуру, болтавшуюся на плече. Пускай пистолетные ложа получше увидит, поймёт: цыган, да не простой, не какой-нибудь скрипач.

Лоранд, однако, ни малейшего замешательства не обнаружил, не подумал снять с плеча суковатую палку, на которой нёс сапоги. Путешествовал он не просто пешим ходом, а вдобавок босиком. Так ещё дешевле.

— Ого! Загордился, как жёлтые сапоги надел, — поддел его всадник, намекая на босые ноги.

— Легко с кобылы зубы скалить, — отбрил Лоранд.

Ибо напоминание об этом четвероногом [114] для слуха цыгана было не очень лестно.

— Не крал, сам растил! — с достоинством и в то же время как бы оправдываясь возразил он.

— Как же! Жеребёнком небось ещё присмотрел.

— Ладно, куда путь-то держишь, школяр?

— В Чеге на ярмарку, цыган, проповедовать.

114

Подразумевается деревянная кобыла для порки.

— И сколько за это получишь, школяр?

— Двадцать форинтов серебром, цыган.

— Так слушай, школяр, что я тебе скажу. Не ходи ты в Чеге, а заверни к пастуху, вон, видишь, загон, да обожди меня там до завтра, вернусь, послушаю твою проповедь, — таких мне ещё не читали — сорок тебе отвалю.

— Нет, лучше вот как, цыган: ты сам дальше не езди, меня в загоне подожди, вернусь через неделю — на скрипочке мне сыграешь, десять форинтов дам.

— Я тебе не музыкант! — подбоченился всадник.

— А дудки эти зачем у тебя на боку?

Цыган захлебнулся от смеха. Пистолеты дудками назвать! Сравнение понравилось ему. А что: сколько уже народу за игру на этих дудках чистоганом заплатило!

— Ты малый не промах, школяр. На-ка, хлебни из моей баклажки.

— Не хочу, цыган, как бы питьё битьём не отрыгнулось.

Тот ещё пуще посмеялся складной присказке.

— Тогда доброй ночи, школяр!

И, пришпорив коня, запылил рысью прочь по степной дороге.

Тихий вечер опустился на степь. Поравнявшись с поросшим можжевельником пологим холмом, Лоранд остановился на ночлег. Под кустом ночевал он куда охотней, чем в запакощенных, вонючих придорожных шинках.

Натянув сапоги, достал он хлеба, сала из котомки и с наслаждением принялся закусывать: молод был и голоден.

Но едва кончил угощаться, как с той же стороны, что и всадник, показался экипаж, запряжённый пятёркой лошадей. Три на выносе были с бубенцами, загодя извещая о своём приближении.

— Эй! — почёл нужным окликнуть возницу Лоранд. — Придержи-ка, земляк!

Кучер остановил лошадей.

— Залезай. Сюда, на облучок, — хриплым голосом сказал он. — Только попроворней, господин легат! Нам недосуг.