Когда мы состаримся

— Ну так скажи: где Лоранд?

Рано или поздно спросит, я знал. Со стеснённым сердцем отвёл я глаза и отодвинулся.

— Где Лоранд?

Бабушка заметила моё смущение.

— Не приставай! — остановила она маменьку. — Место слишком ненадёжное, извозчик может услышать. Потерпи, пока доедем!

Значит, у меня время только до дома. А там что? Как уйти от их неизбежного вопроса?

Только мы приехали, едва Фанни успела провести нас в комнату для гостей, как маменька снова заключила меня в объятия, спрашивая с грустной нежностью:

— Ты ведь знаешь, где Лоранд?

Как легко было бы ответить: «Не знаю». Но чего бы я этим достиг? Не мог бы даже передавать, что пишет Лоранд из своего далека, как любит её, целует тысячекратно.

— Знаю, милая маменька.

— Так говори же, где он!

— В надёжном месте, маменька, — попытался я её успокоить, спеша сообщить всё, что мне было разрешено. — Он в одном доме, в хорошем, безопасном месте, у одного родственника, который будет любить его и опекать.

— Но почему ты не скажешь, — где?

— Скажу когда-нибудь, маменька.

— Когда-нибудь? Когда же? Почему не сейчас? Когда ты скажешь?

— Со временем. Через десять лет, — еле решился я выговорить.

Обе ужаснулись.

— Деже! Ты шутишь?

— Если б шутил! Нет, это не шутка, а правда. Тягостная правда. Я обещал Лоранду десять лет никому не говорить, где он. Ни маменьке, ни бабушке.

Бабушка подумала, что понимает, в чём дело, и глазами сделала знак Фанни оставить нас одних. Дескать, при ней не хочет секрета раскрывать.

— Не уходи, милая Фанни, — остановил я её. — Я и без тебя не скажу больше, чем сказал.

— Да ты в своём уме? — накинулась на меня бабушка, думая строгостью добиться своего. — От нас вздумал таиться? Уж не вообразил ли, что мы, мы выдадим его?

— Деже! — как всегда, мягко, ласково усовестила меня маменька. — Будь хорошим мальчиком.

Гм. Как же они во мне ошибаются. Я ведь уже не тот добрый послушный ребёнок, которого строгим, сердитым словом можно устрашить, а ласковым — улестить. Я стал твёрдым, научился не обнаруживать свои чувства. Выжать из меня нельзя было ничего.

— Не могу сказать.

— Но почему! Даже нам? — в один голос спросили обе.

— Почему, сам не знаю. Но и вам не могу. Лоранд взял с меня слово чести, что именно вам, бабушке и маменьке, я не открою его местопребывания. Он сказал, что у него на то веские причины и может случиться большая беда, если я проговорюсь. Я дал честное слово и должен его держать.

Бедная маменька упала передо мной на колени, стала обнимать, целовать, умоляя сказать, где Лоранд, плача и называя его своим дражайшим, «единственным» сыном. Но у меня хватило жестокости отвечать на все её мольбы «нет» и «нет».

Не могу, не в силах восстанавливать в памяти и описывать всю эту ужасную сцену. В конце концов маменька лишилась чувств, бабушка меня прокляла, а я вышел в соседнюю комнату и прислонился к косяку.

Сбежались домочадцы, стали хлопотать вокруг маменьки, которая мучилась страшно, по очереди выбегая ко мне, застывшему у косяка, и пуская в ход все свои способности, чтобы уговорить. Сначала мамаша Фромм попыталась по-хорошему упросить меня вымолвить заветное словечко, которое тотчас исцелит мою матушку. Потом старая Фроммша обрушила на меня град угроз и попрёков. Явился и сам папа Фромм и принялся убеждать со всей обстоятельностью и рассудительностью, что сейчас как раз всего честней нарушить моё честное слово.

Толкуйте себе сколько угодно!

Всё равно трогательней моей коленопреклонённой маменьки никто ничего не скажет, всё равно беспощадней бабушки никто не проклянёт. И никто лучше меня самого не знает, до чего я дурён, гадок.

Оставьте же меня в покое! Не могу я сказать.

Напоследок вышла ко мне Фанни. Склонилась ко мне на плечо, стала гладить меня по голове.

— Милый Деже.

Я дёрнул плечом, стараясь её отстранить.

— Никакой я не «милый»! Лучше «подлым, противным, злющим» меня назови. Злющий, противный — вот я какой!

— Зачем же ты такой?

— А каким мне ещё быть? Я обещал, потому что не мог иначе, и теперь молчу, потому что обещал.

— Твоя бедная маменька говорит, что умрёт, если ты не скажешь, где Лоранд.

— А Лоранд сказал, что умрёт, если я ей скажу. Сказал: если открою маменьке с бабушкой его местопребывание, он или с повинной явится к ближайшему караульному начальнику, или застрелится — что ему больше будет по душе. А в нашей семье такими угрозами не бросаются.

— Но зачем ему было этого требовать?

— Не знаю. Но одно знаю: без причины брать такое обещание он не стал бы. Прошу тебя, уходи!

— Постой, Деже! — встала Фанни передо мной. — Ты сказал: Лоранд не велел говорить ни маменьке, ни бабушке. Но другим-то не запретил?

— Ну и что? — возразил я заносчиво, раздражённо. — Зачем ему было запрещать, когда он и так знает, что не родился ещё человек, которому удалось бы даже клещами раскалёнными вытянуть из меня хоть слово.

— А вот и родился, — запротестовала Фанни с шаловливой убеждённостью. — Уже двенадцать лет, восемь месяцев и пять дней, как родился.

— Тебе, думаешь, скажу? — взглянул я на неё, дивясь такой самоуверенности.

— Да, мне. Твоё слово запрещает тебе только маменьке и бабушке говорить. А мне можешь сказать. А я им передам. Вот и получится: ты никому ничего не скажешь, а они всё-таки будут знать.

— Но ты разве «никто»?

Фанни посмотрела мне прямо в глаза и серьёзно, дрогнувшим голосом ответила:

— Пускай никто, если тебе так нужно. Можешь считать, что меня нет, что я для тебя не существую.

После этого Фанни перестала быть для меня «никем».

И этот её софизм приглянулся мне. Посмотрим, может, столкуемся как-нибудь.

— Трудную ты мне задала задачу, Фанни, но, может быть, всё-таки разрешимую. Знаешь что, дай немножко подумать. И будь между нами посредницей. Поди скажи бабушке о своём предложении и моём согласии.

Я лукавил, конечно. Притворялся. Решил в ту минуту: пока она с детской радостью помчится сообщить о своей победе, придумаю какое-нибудь несуществующее географическое название и скажу ей. И довольно с неё.

Оказалось, не довольно. Тихонько удалясь, Фанни исчезла надолго: поджидала, пока мои уйдут к себе.