Когда отцовы усы еще были рыжими

– Но в этом есть большая доля суеверия, - вставил я.

– Разрази тебя гром, - рассердился Брадек.
– А как вы думаете, почему Калюнц впал в такое запустение? А?

Отец склонил голову, как бы соглашаясь.

– Не всем же сажать картофель и хлеб, кому-то надо и свиней разводить.

– Пусть себе разводит, - сказал Брадек, - но ведь он же не продает это жаркое сатаны. Он ведь все делает точь-в-точь как его дед. А что тот натворил, вы, уж наверно, знаете.

– Нет, - отвечал я, - а что?

– Сначала конкурс, а потом конец.
– Брадек решительно откусил новую порцию табака и яростно принялся жевать.
– Просто повесился в охотничьем домике. Здорово, а?

Отец зябко поднял воротник пиджака.

– А куда он, собственно, поскакал?

– Кто?
– ошеломленно спросил Брадек.

– Да барон же, - сказал я.

Рот Брадека снова закрылся.

– Ах, барон. Посмотреть, не найдет ли волчьего следа.

Минуту отец задумчиво глодал заледенелый кончик своего уса.

– И бывает, находит?

– Да что он, дурак, что ли, - отвечал Брадек.

Мы молча вернулись в дом. Было еще сумеречно, когда мы вошли в столовую. Но, кроме дантиста Лединека, о котором мы из его писем знали, что он любитель поспать, все уже собрались за столом.

Отец в экзальтации хотел было обойти всех и каждому пожать руку, но я вовремя его удержал, а потом он и сам заметил: что-то висело в воздухе.

Хердмуте, правда, тут же подала нам масло и мармелад, а граф Станислав, бездумно кроша свежеподжаренный ломтик белого хлеба, при свете гинденбургской горелки читал томик Рильке, прислоненный к сахарнице. Однако напряжение на лицах наших друзей не исчезло, казалось, все они чего-то ждут. Полковник даже часто прерывал свой разговор о борьбе с сельскохозяйственными вредителями, в который он втянул беспокойно ерзавшего на стуле господина Янкеля Фрейндлиха, и, чутко вслушиваясь, поднимал голову, а Рохус Фельгентрей сжимал в правом кулаке салфеточное кольцо, в левом - рюмку для яйца и неподвижным взглядом смотрел на край скатерти, борода его механически двигалась, когда он жевал. И при всем том в столовой было как-то по-старинному уютно, именно так мы себе все это и представляли. Древоточцы пощелкивали в старых стульях, аромат смолистых сосновых дров в печи мешался с ароматом кофе, а в вечно открытых глазах птичьих чучел, наверно, восьмидесятикратно отражался огонек гинденбургской горелки.

Внезапно наверху зазвонил колокольчик.

– Вот!
– сказал граф Станислав и захлопнул томик Рильке.
– Что я говорил: никогда нельзя спокойно позавтракать!

– Тише, старина, тише...
– Настоящий глаз Рохуса Фельгентрея сосредоточенно смотрел прямо перед собой, тогда как искусственный скучливо поглядывал в окно, где за сухой грушей в последний раз в этом году вставало бессильное солнце.

– Она бегает взад-вперед!
– сказала Хердмуте, которая, чтобы, наверное, лучше слышать, расколола одну из своих кос-баранок и, открыв рот, откинулась на спинку стула.
– Она укладывается!

– Бог даст, - проговорил полковник, - она опять захочет прокатиться на санях, как в прошлом году, тогда у нас, по крайней мере, будет полдня спокойных.

– Шаги!
– шепнул господин Янкель Фрейндлих.
– Тихо!

Но это оказалась всего лишь кухарка, она пришла узнать, кто хочет вечером блинчики с начинкой, а кто без.

Мы соответственно подняли руки.

– Что это с ней такое?
– спросил полковник многозначительно, указывая израненным большим пальцем на потолок.

– Окончательно свихнулась, - сказала кухарка.
– Всю ночь примеряла платья и раз тридцать, наверно, мазалась, все по-разному; а уж про лак для ногтей и прочую белиберду и говорить нечего.

– Бог ты мой!
– Полковник со стоном откинулся назад.
– Это ведь уже какое-то нечеловеческое упорство.

– Да смилуется над нами господь, - сказал граф Станислав и со вздохом задул свою горелку.

– Да смилуется он и над нею, - произнес отец во внезапно наступившей тишине.

– Прошу прощения, господин доктор, - сказал Рохус Фельгентрей.

– Что вы под этим подразумеваете?

К счастью, тут вошла горничная и, зевая, положила на рояль стопку пожелтевших охотничьих журналов.

– Вы это серьезно?
– спросил полковник и схватился за сердце.
– Вы действительно опять принесли нам для чтения эти древние подшивки "Дичи и собаки"?

Горничная объяснила, что барон вчера вечером специально напомнил об этом.

– Специально!
– воскликнул Рохус Фельгентрей, и в его стеклянном глазу неожиданно отразилось утреннее солнце.
– Вечно я слышу это "специально"! Вот уж сколько месяцев здесь ничего другого не добьешься, кроме этих заплесневелых лесных, полевых и луговых сплетен, а вы говорите "специально"! Может быть, ради праздника? Да?

– Вероятно, - в изнеможении прохрипел полковник, - но уж сегодня-то он мог бы выдать нам несколько газет.

– Он?!
– воскликнула Хердмуте.
– Когда это он интересовался нашими духовными запросами?! У него одни только свиньи на уме!

Отец со звоном отодвинул свою чашку.

– А разве это порочить его сердце?

– Сердце, - презрительно фыркнула Хердмуте.
– Когда я такое слышу...

– Да, - кивнул отец, - теперь об этом не часто услышишь.

– Чтобы о нем слышать, надо его иметь, - взволнованно проговорил господин Янкель Фрейндлих. Отец внимательно посмотрел на него.

– Раньше вы другое говорили.

– Мы все раньше другое говорили, - вздохнул граф Станислав.

– Да, - перебил его Рохус Фельгентрей.
– Раньше мы считали, что с нами в Калюнце обходятся по-человечески.

– Ах, - произнес отец и сглотнул слюну.
– А как, господин Фельгентрей, вы теперь считаете?

Казалось, все в комнате вдруг затаили дыхание, даже древоточцы приумолкли.

Рохус Фельгентрей разгоряченно оглаживал свою бороду, она угрожающе шуршала.

– Теперь наоборот, доктор. Теперь мы считаем это издевательством.

Я видел по отцову лицу, что представление, которое мы себе составили о наших друзьях, стремительно замутняется. Прежде чем ответить, он должен был несколько раз глубоко вдохнуть в себя воздух.

– Я полагаю, - с трудом произнес он, - вам должно быть стыдно.

После этих слов поднялась невообразимая суматоха.

Хорошо ему с его двенадцатичасовым опытом говорить! Что он знает о том режиме террора, который здесь господствует! Разумеется, барон - угнетатель, душитель свободы! И они могут сказать отцу только одно: в новом году с игом барона будет покончено. За обедом он уже получил резолюцию, и достаточно категоричную! Вот теперь отец посмотрит, кто пойдет на уступки. Ничего не поделаешь, чаша переполнилась, в новом году они добьются перемен; довольно послушания, нет, теперь их лозунгом станет "свобода"!

– Лучше бы вы своим девизом выбрали "достоинство"!
– сердито вмешался отец в этот спектакль.
– И подумайте хотя бы, что сегодня вы стоите не только у колыбели нового года, но и у смертного одра старого!

Он еще не успел окончить фразы, как беззвучно распахнулась дверь и на пороге возникла старая баронесса.

Мгновенно в комнате воцарилась мертвая тишина, и словно по чьей-то неслышной команде все разом поднялись и очумело уставились на старую даму.

Она производила впечатление одновременно пугающее и величественное. Истончившийся до состояния паутины дорожный плед облегал ее сгорбленное, костлявое тело. Из-под бархатной юбки виднелись похожие на стручки акации шнурованные полусапожки и черные хвостики траченного молью горностаевого палантина. Тяжело дыша, она опиралась на утыканный спортивными значками альпеншток и всех нас по очереди с нескрываемым отвращением осматривала своими подернутыми фиолетовой пленкой совиными глазами.